Через десять–пятнадцать минут они уже пили чай, и были на столе хлеб, колбаса, печенье, варенье.

Показывая на все это роскошество, Курицын говорил:

— При этом заметьте: как и все рабочие моего цеха, все шесть лет не получаю зарплату.

— Говорят, у вас жена богатая?

— Что верно, то верно, да только с жены моей, как с паршивой овцы: клок шерсти не сдерешь. Она живет у тетки в Вене, а теперь, видно, и сын туда подался.

— Вы говорите: видно. Так что же — не знаете, уехал он в Вену или не уехал?

— Представьте — не знаю. Такая у меня семейка. Шрапнельцеры! Одно слово.

Больше они на эту тему не говорили. Курицын выгреб все припасы из холодильника, сложил их в черный целлофановый мешок, сказал:

— А теперь домой, подвезу вас на машине.

Сидя за рулем, спрашивал:

— А скажите, Поля: на что вы все–таки живете?

— Поступлений у нас ниоткуда нет. Вы знаете, что мама преподавала в университете, но после того, как написала книгу по новейшей истории, по самой новейшей, то есть об эпохе Ельцина, и сказала там всю возможную правду, ей перестали планировать лекции. На кафедре она числится, но работы ей не дают. Ректор сказала, что не позволит к науке примешивать политику. На нервной почве у мамы развилась болезнь ног, она сейчас едва передвигается по квартире. Живем на пособия для детей.

— Но муж–то ваш… Должен же он помогать детям!

— Мужу самому нужна помощь. Пьет он по–черному. Все ценные вещи из квартиры перетаскал.

С минуту ехали молча, а потом Полина, словно бы спохватившись, сказала:

— Если зайдете к нам, не заводите с мамой разговоров на еврейскую тему. Боюсь, огорчить вас может.

— Это почему же?

— Не любит она евреев, больной это для нее вопрос.

— А я… по–вашему, люблю их до беспамятства?

— Не знаю, но… породнились все–таки. Сами же говорите: Шрапнельцеры.

Курицын помрачнел при этих словах, сбавил скорость и ехал так, что все его обгоняли. Поля, сама того не желая, коснулась самого больного места в душе Тимофея. Женитьбу на Регине он считал трагической ошибкой молодости. Регина оказалась чужим, чуждым и даже враждебным человеком. Она отравила всю его жизнь, превратила в пытку и заслонила своей черной тенью весь мир и, главное, любовь к женщине. Кого бы он ни встретил, в каждой видел сатанинское начало, одну только способность возражать, осмеивать, выставлять все в черном свете. Он только в последние три–четыре года, когда она стала от него отдаляться, потеплел душой к женщинам, чутко улавливал доброту и нежность, наслаждался внешней красотой. Полина пришла из института на завод, и Барсов попросил поместить ее в цехе. Стояла перед ним юная, веселая, с горящими васильковыми глазами. Не назовешь красавицей, а свет изнутри идет такой, что можно обжечься. Барсов сказал: «Ты там того, не смущай молодую даму. Она замужем». Он не смущал, но смущался сам. С Региной в то время уж совсем отношения разладились, он на женщин теперь смотрел по–иному, с едва осознанным, но глубоко волновавшим его интересом.

— Да, да — вы правы, этот факт печальный из моей биографии не вычеркнешь. И так же справедливо, что мужики, породнившиеся с евреями, не любят антисемитских разговоров, зверем смотрят на каждого, кто хоть на грамм их «недолюбливает». Мозг и душа у этих людей помрачнены, они готовы отдать весь мир, и мать, и отца, и род, произведший их на свет, лишь бы только слова худого не сказали о евреях. И людей таких большинство, — их, пожалуй, из сотни девяносто девять экземпляров наберешь. И только уж очень высокие души, только сердца честные и великие вначале думают об Отечестве своем, о народе, государстве, а уж потом о тех, с кем они породнились. Но нет, Поля, я хоть и породнился с этой бесовщиной, но сам–то бесом не стану. Народ свой любезный, мать-Россию на поругание никому не отдам. Землю, меня породившую, беречь буду, и все, что на ней копошится, в лупу рассмотрю и отсортирую, что на пользу ей идет, а что и во вред. И всему вредоносному бой объявлю беспощадный. Вот такая моя философия.

Дом, в котором жила Полина, стоял напротив Торжковского рынка — красивый, семиэтажный, с балконами, выходившими на шоссе. Курицын вытащил из багажника черный мешок с продуктами.

— Тяжеловат. Если позволите, я донесу до вашей квартиры…

— Почему до квартиры, а разве к нам не зайдете? Мама будет рада.

Курицын пожал плечами:

— Боюсь… озадачить. Нежданный гость…

— Было бы странно — приехать и не зайти. Вас не только мама моя, Ирина Степановна, но и дети знают. Я им часто рассказываю о большом и добром дяде, который мне во всем помогает.

Неловко было Тимофею, но он согласился, и вот они в квартире, и их встречает Ирина Степановна, еще молодая женщина с палочкой, и рядом с ней малыши: Олег и крошка Зоя. Они выглядывают из–за юбки бабушки и будто бы застыли при появлении на пороге квартиры незнакомого дяди. По их глазам, изумленно распахнутым, и синим, как майские полевые цветы, можно судить о степени удивления, и любопытства, и ожидания какого–то чуда — и оно непременно должно сотвориться, но чудо не сотворяется, а интерес к незнакомому дяде все нарастает.

Поздоровавшись с хозяйкой, назвав себя, Курицын наклонился к ребятам и поманил к себе девочку. Она, протянув ручки, пошла к нему. Тимофей поднял Зою и прошел с ней в комнату, куда его приглашала Ирина Степановна. Олег, обделенный вниманием, не смутился и не обиделся, а последовал за гостем, стараясь занять позицию как можно ближе.

— Ну, а теперь давайте знакомиться. Меня зовут дядя Тимофей, и я работаю вместе с вашей мамой. Вы были у нас на заводе?..

— Не–е–т!.. — дружно и весело признались ребята.

— Не были?.. Странно! А мне казалось, я вас видел. Ну, хорошо. Тогда мы обязательно там побываем. Я заеду к вам на машине, и, если позволит бабушка, мы все вместе поедем на завод. И там вы увидите станки, на них рабочие вытачивают разные части машин.

Когда Курицын говорил все это ребятам, бабушка и мама были на кухне и приготовляли еду, иначе они бы, наверное, сильно испугались, услышав такие речи. Но тайна не могла сохраняться больше одной минуты; как только была обещана возможность побывать на заводе, они тут же побежали на кухню и стали там прыгать и кричать:

— Мы поедем на завод, на завод!..

Бабушка и мама все поняли: Ирина Степановна встревожилась, а Полина, укоризненно взглянув на Тимофея, качала головой:

— Они же еще маленькие. Ну, Олешек — ладно, а Зоя–то.

— А что Зоя? — развел руками Курицын. — Девица вполне самостоятельная. Как–нибудь заеду за вами, и я им покажу, где мы работаем. Был бы я педагогом, я бы с ребятами и вообще так разговаривал… как со взрослыми. Мы напрасно думаем, что уж такие маленькие дети и не могут интересоваться взрослыми делами.

Женщины накрыли на стол, и они пили чай с печеньями, конфетами, а посредине стола красовалась большая и дорогая банка кофе. Удивительно, что малые дети, давно не видевшие ни конфет, ни печенья, ели молча, важно, как будто бы у них и не переводились сладости. И еще поразило Тимофея: дети сидели молча и не мешали им беседовать. А беседа, едва началась, так тотчас же и соскользнула на политические темы. Как во время войны говорят только о войне, так и ныне все разговоры принимают характер политических. Страна, народ, государство, — и непременно, о тех, кто творит в нашем доме все беды.

— Мне Полина подарила вашу книгу «Черная полоса русской жизни». Читал ее и удивлялся, как это вы, женщина, осмелились бросить правду в глаза владыкам мира?.. Мужики боятся, а вы…

— Да, к сожалению, такой вот мужик пошел в наше время, всего боится, — согласилась Ирина Степановна. — Впрочем, если говорить об интеллигенции, то она и раньше стояла на коленях и покорно кланялась всякому, кто был повыше ее. В университете меня, как историка, не принимали всерьез. А еще Эразм Роттердамский заметил: «Победителем становится тот, кого не принимают всерьез». Ну, вот — я им и выдала.

— Так и они тебе выдали, — сказала Полина.