В это же время австрийцы потерпели сильную неудачу. Император слишком широко растянул войска свои, турки прорвали их цепь и произвели большие опустошения в Баннате. Среди этих обстоятельств де-Линь писал императору следующее: «Я надеюсь, ваше величество, что сентябрь месяц поправит несчастие в Баннате и неуспех в Боснии. Можно ли было думать, что расстроенная Оттоманская империя может быть так опасна России? План турок был прекрасный. Если бы шведский король сделал свое нападение тремя неделями раньше или позднее, и если бы паша успел, как должно было ожидать, с флотом своим, покрывавшим лиман, разбить рыбачьи лодки и галеры, составлявшие флот наш во время романтической поездки по Борисфену, то король явился бы в Петербург, а паша в Херсон».
Наконец, счастие, которое, казалось, отвернулось от императрицы, снова ей улыбнулось: она получила известие о второй победе, одержанной Нассау-Зигеном в лимане. Так как большие корабли и фрегаты русские, по причине мелей, не могли догнать флотилию, то Поль-Джонс сам вызвался помочь Нассау своею отвагою, удерживая однако его кипучую решительность. «Мы идем на верную гибель, — говорил он ему; — с несколькими галерами и плоскодонными судами никто еще никогда не осмеливался нападать на сильную эскадру и корабли в 74 и 80 пушек это безумная отвага; вы будете уничтожены».
«Ошибаетесь, — отвечал Нассау, — эти громады без души, и артиллерия их неискусна; Турки не умеют целить и стреляют на воздух. Мы пойдем на них под огненным сводом, который нам немного повредит; мы их подожжем и истребим».
Его предсказание сбылось. Он взорвал шесть военных кораблей, захватил еще два и сжег почти весь флот. Капитан-паша спасся на шлюпке; четыре тысячи турок были захвачены в плен. Генерал Суворов береговыми батареями немало способствовал этой победе. Граф Рожер де-Дамас (de-Damas), командуя двенадцатью канонерскими лодками, за свое благоразумие и храбрость заслужил в этом деле справедливые похвалы. Нассау поручил ему отвезти Потемкину адмиральский флаг капитана-паши. Апраксина послали курьером к императрице.
Потемкин тогда расположился на возвышении, называемом Ново-Григорьевским. В радости от победы над турками и увлекаемый набожными мыслями, которые не покидали его с детства, он бросился на шею де-Линю и сказал ему: «Видите ли вы эту церковь? Я ее посвятил моему святому, и победа Нассау случилась на другой день после его праздника. Мы и сегодня возле его церкви, и вот турецкий флот сожжен; это помощь святого, не так-ли? Да, точно, я баловень Божий!»
Это торжество вознаградило императрицу за тревогу, которую причинил ей шведский король. Она приказала отслужить молебен и назначила для этого храм в крепости, находящийся в виду памятника Петру Великому, достойного и его, и ее. Императрица объявила мне, что сорок две губернии предложили ей выставить по батальону, но что она отказалась от этого, потому что солдат, которых собрали в Москве и Петербурге, было довольно для отражения шведов. Когда она спросила меня об новостях из Франции, я сказал ей, что там думают, будто она написала шведскому королю резкое письмо, которое его рассердило: «Я очень рада, — отвечала она мне, — что вы мне сообщили это. Эту басню распускали во многих местах; надеюсь, что вы считаете меня неспособною солгать вам. Итак, положитесь на мои слова: с 1785 года я ни разу не писала шведскому королю». От нее же узнал я, что капитан-паша, собрав остатки своего флота, состоявшего еще из тридцати пяти судов, из которых пятнадцать с 74 и 80 пушками, встретился с контр-адмиралом Войновичем[118], который шел на него с 17-ю кораблями. Они вступили в бой, и битва была решительная. Турки потеряли 20-пушечный корабль, а один русский фрегат так пострадал, что его нужно было ввести в Севастопольскую гавань. Капитан-паша отошел к берегу, к Варне, а Войнович остался на море.
На севере адмирал Грейг напрасно искал шведского флота: он встретил только четыре судна и упустил три; только одно, 74 пушечное, разбилось о берег и было сожжено русскими. Пятьсот человек экипажа попали в плен. Екатерина послала Грейгу Андреевскую ленту. «Этот орден, — отвечал он ей, — дается только высокорожденным или отличившимся своими заслугами, а так как я не знатного происхождения и не успел еще отличиться, то, сохраняя орден, не буду однако носить его, покуда не буду достоин».
На суше не происходило ничего замечательного. Армфельд[119], после нескольких незначительных успехов над русскими, удалился в Питтис. Он отступил храбро и в порядке, между тем как остальная шведская армия внезапно удалилась от Фридрихсгама. В то время мы еще не знали о возмущении финляндской армии, и это быстрое отступление возбудило в Петербурге такое же сильное удивление, как сильна была сначала тревога, произведенная внезапным наступлением шведов. До нас доходили только слухи, что финляндские войска, готовые отразить нападение, не хотели войны, несогласной с условиями конституции[120].
Между тем Монморен писал мне, что шведский король требует от Франции денежного вспомоществования, обещанного ему прежним договором. Ему отвечали, что так как он зачинщик, то его требование неисполнимо, а что касается обыкновенных субсидий в мирное время, то король желает, чтобы обстоятельства дали ему возможность выплатить их. Этот ответ, сообщенный русским министрам, очень им понравился и снова возбудил надежды на заключение союза между четырьмя державами. Монморен наказывал мне спешить, но между тем не давал мне средств, потому что никак не хотел гарантировать независимость Польши.
Отправившись однажды в эрмитаж, я узнал от императрицы, что шведский король оставил свой лагерь и возвращается в Стокгольм через Або, вместо того, чтобы идти тем же путем, по которому он шел в Финляндию. «Король несколько смущен, — сказала она мне с ироническою улыбкою; — народ знает, что его непобедимый флот не выходит из портов, между тем как несчастный русский флот постоянно в море».
Императрица приказала сообщить нам свой манифест против Швеции. Он был написан сильно, благородно и в умеренных выражениях. Но, сообщая его датскому правительству, она выразилась таким образом: «Шведский король безрассудно обнажил меч, вооружившись против меня; ему придется бросить и ножны». Когда Густав узнал об этом, он сказал: «Сикст пятый сказал о герцоге Гизе: когда подданный обнажает меч против своего монарха, то должен бросить и ножны. Я не подданный императрицы и сделаю все, что могу, чтобы доказать это». Странно было видеть этих двух монархов, спорящих так жарко на словах, между тем как из их армий одна будто дивилась, что застигнута врасплох, а другая более склонна была к переговорам, нежели к битвам.
Секретным образом узнал я, что финское войско замышляло уже перейти на сторону русских; это известие через несколько дней оправдалось прибытием в Петербург бежавшего из Швеции генерала Спренгпортена[121]. Он по неудовольствию бросил свою службу в Швеции и предложил свои услуги Екатерине. Этот поступок возбудил во мне некоторое недоверие к истине его рассказов. Однако мы скоро убедились, что они не очень преувеличены, и тогда совершенно объяснились настоящие причины внезапного отъезда короля. Густав, сделав только рекогносцировку около Фридрихсгама в последних числах июля, казалось, терял драгоценное время. Избегая всячески казаться зачинщиком, он надеялся угрозами вызвать русских на неприязненные действия. Обманутый в своих ожиданиях, он отправил вперед Армфельда, которому удалось разбить отдельный неприятельский отряд; но, увлекшись, он так горячо действовал, что был окружен и чуть-чуть было не попался в плен. Тогда король написал ему следующее письмо, которое изображает нам свойства его ума и объясняет его намерения: «Мне надо бранить вас, а не хвалить. Все вышло так из-за вашей синей ленты: вас приняли за меня или за моего брата. Куда как хорошо было бы, если бы вас захватили, и каково было бы торжество императрицы — иметь в руках своих одно из первых лиц моего двора! Мы идем на помощь к вам. Надобно оставить Фридрихсгам, пока мы не будем в состоянии атаковать крепость как следует; к тому же Англия объявила Дании, что полагается на ее нейтралитет». Непонятно, для чего король сбирался вести правильную осаду против такой ничтожной крепостцы, как Фридрихсгам. Впрочем, так как его тяжелая артиллерия оказалась уже слишком медленна, то он решился взять город сразу. В следствие того предположено было вести атаку с трех сторон; Гацфельд должен был подойти с севера; Армфельд оставался в своем крепком положении у Питтиса, чтобы прикрывать движение короля к Фридрихсгаму; Сигрот с галерами и десантными войсками должен был подойти к берегу недалеко от Петербурга, и когда он даст знать о своей высадке пушечными выстрелами, Густав должен был атаковать Фридрихсгам. Сначала дело, казалось, шло как по писанному. Условный сигнал дал знать королю, что Сигрот высадился: он быстро пошел навстречу Михельсону, но вдруг, при начале движения, получил приказание возвратиться на суда, причем русские его преследовали, и ему крепко от них досталось. Вот что подало повод к этой внезапной перемене в распоряжениях: только что Густав услыхал выстрелы Сигрота, как приказал своим войскам идти на Фридрихсгам. Но вместо того, чтобы повиноваться, войско ропщет, останавливается. Офицеры выходят из рядов, окружают короля и говорят ему, что он не должен без нужды жертвовать жизнью своих подданных. Король в негодовании требует повиновения. Тогда все без обиняков объявляют ему, что не хотят участвовать в наступательной войне, противной конституции. «Мы готовы, — говорят они, — защищать отечество, пролить за него последнюю каплю крови, но никогда не согласимся напасть на соседнюю страну без основательной причины. Мы согласны только защищать границы от неприятельского вторжения». Густав, огорченный и рассерженный, обращается к солдатам, напоминает им присягу, старается возбудить в них усердие и храбрость; но все они, сложив оружие на землю, клянутся, что не сделают ни шагу вперед. Вот каким образом, под стенами неприятельской крепости, вспыхнуло возмущение, которого до тех пор Густав и не подозревал. Скоро он узнал, что цель главных зачинщиков состояла в том, чтобы с помощью России восстановить прежнее аристократическое правление, так как оно было до 1720 года. После этих событий стало понятно, что король, в отчаянии, принужден был остановить Сигрота, отказаться от завоеваний и возвратиться в свою столицу, где он узнал о вооружении датчан и приближении этого нового врага, грозившего нападением нескольким областям Швеции. Впрочем, когда в последствии времени ему удалось восстановить в армии порядок и повиновение, то заговорщики которым ом даровал прощение, тем не менее были строго наказаны, потому что, по возвращении их в Стокгольм, народ называл их изменниками и до того их преследовал, что они не могли показываться на улицу в мундире.
