На двери была надпись: «Входите без стука».

Нажав ручку и толкнув дверь, вы оказывались лицом к лицу с Брассер-д’Аффером[1]. Это был бритый человек неопределенного возраста, с маленькими пронизывающими глазками и четырехугольным подбородком. Сидя за своей конторкой, он внимательно оглядывал вас, когда вы входили в контору.

Направо от него помещался телефон, налево — часы; перед ним лежал блокнот, а вокруг него — папки. Он не любил лишних слов. Его девизом было: сжатость, точность, решительность, действие.

В это утро г. Брассер-д’Аффер, не обращая внимания на игривые лучи апрельского солнца и на уличный шум, в промежутке между двумя разговорами по телефону знакомился с делом, которое он собирался начать. Чтобы достать кое-какие документы из конторки, он поднял голову. В эту минуту дверь отворилась и вошел субъект неказистой наружности. Его худоба и бледность, поношенная куртка, небрежно завязанный галстук, невыутюженные брюки и плохо вычищенные ботинки доказывали, что он принадлежит к классу неимущих. Брассер-д’Аффер, приняв его за посыльного, протянул руку.

— Ну, живее, давайте, — произнес он. — От кого?

— От меня самого, — улыбнулся пришедший.

Брассер-д’Аффер нахмурил брови. Незнакомец продолжал:

— Вас смущают моя худоба и мой более чем скромный костюм. Прошу извинить меня и за то и за другое. Я веду такой образ жизни, что потолстеть никак не могу, а что касается костюма, то я не кокетлив. Но думаю, что если бы я стал заниматься коммерческими делами, то у меня в настоящее время был бы в руках капиталец не меньше вашего.

— А пока что, и раз у вас нет своего капитала, вы надеетесь кое-что урвать у меня, — с иронией прервал его Брассер-д’Аффер. — К сожалению, друг мой, я недолюбливаю попрошаек.

— Я не попрошайка, — запротестовал неизвестный. — Посмотрите на меня, на мое лицо, на глаза, разве в них есть хоть тень попрошайничества?

В самом деле, у него был большой открытый лоб, ясные глаза.

— В чем же дело? — уже с некоторым любопытством спросил Брассер-д’Аффер.

— Я — секретарь Союза машин.

— Ах, черт побери, — воскликнул Брассер-д’Аффер. — Только этого еще недоставало, — и он троекратно нажал кнопку электрического звонка.

— Нет, нет, я не сумасшедший, будьте покойны, г. Брассер-д’Аффер. И смею вас заверить, что намерения у меня самые мирные. Вы не найдете у меня ни кастета, ни дубины, ни браунинга. Я явился к вам как посол, или лучше сказать, как делегат от котлов, приводных ремней, токарных и столярных станков, пил и всяких других машин, изнывающих на принадлежащих вам фабриках и заводах. Вам кажется странным, что машины выражают свою волю? Вы, конечно, никогда не подозревали, что они обладают ярко выраженной личностью, характером, темпераментом; вы ничего не знаете об их уме, впечатлительности, об их капризах, о способности быть сострадательными, о размышлениях, которым они предаются в те часы, когда им не надо задыхаться, стонать, обливаться потом для того, чтобы наполнять деньгами ваши сундуки. Машина — есть машина, — так думаете вы, ваши соседи, ваши…

Появление лакея-гиганта прервало оратора.

— Проводите господина, — приказал Брассер-д’Аффер.

«Секретарь Союза машин» сделал протестующий жест, но хозяин дома поспешил выйти из комнаты. Лакей шагнул вперед и схватил посетителя за шиворот.

— Я уйду и сам, оставьте меня, — тихо, но внушительно произнес гость. — Я уйду, но ваш хозяин раскается в том, что не выслушал меня до конца, раскаются и все остальные хозяева. Пусть на них всех падет ответственность за то, что произойдет… Да не толкайте же меня так, вы видите, я ухожу.

Спровадив «секретаря», лакей направился с докладом к Брассер-д’Афферу; по дороге он подобрал маленький бумажник, оброненный посетителем во время борьбы. В бумажнике лежали: фотография владельца, три листка, исписанных алгебраическими формулами и несколько визитных карточек, на которых значилось:

Homo [2]

— Эта скотина заставила меня потерять целых одиннадцать минут, — пробурчал Брассер-д’Аффер, — и, усевшись снова между телефоном и часами, углубился в изучение проекта, начав с того места, где он остановился, когда его прервали. Недаром его девизом было: сжатость, точность, решительность, действие.

Молодая девушка распахнула окно и тотчас же поддалась очарованию пробуждающейся весны. Как радостно было кругом! Легкий голубоватый туман покрывал тонкой пеленой деревья; капли росы казались алмазами, рассыпанными на изумрудных лужайках. При этом чудесном освещении, при этом теплом веянии душистого ветерка не хотелось вспоминать о вчерашнем холодном ветре, о канувшей в лету суровой зиме. Пели дрозды; кружившиеся в воздухе ласточки приветствовали своим нежным щебетанием большой город, непрерывно гудевший, как огонь в кузнице.

Облокотившись на перила балкона, девушка упивалась весной, улыбаясь ей, как любимой сестре. Внутри ее все ликовало. Ах, какое счастье жить, дышать, чувствовать себя молодой среди обновленной природы. Минуты казались ей мгновениями и каждое из них приносило с собой новую неизведанную радость.

— Мадемуазель, вот вам почта, — услышала она голос своей компаньонки.

Приветливо кивнув головой и поблагодарив улыбкой, она взяла протянутую ей кипу писем и газет. Это повторялось ежедневно, в один и тот же час.

Компаньонка сказала:

— Засыпали вас приглашениями. Скоро вся неделя будет заполнена. Не забудьте, что сегодня днем мы должны посетить выставку кружев, затем салон аквафортистов; мы приглашены также на чай; вечером же предстоит генеральная репетиция.

Девушка поправила свои волосы.

— А кроме того? — спросила она с гримаской.

— Утром теннис.

— Нет.

— Вы не пойдете?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что слишком много солнца, синевы, блеска. Я хочу одиночества.

— Но ваши поклонники…

— Мне надоели эти господа, у которых головы набиты соломой…

— Если бы они вас услышали…

— Я им не раз говорила это и в глаза.

— О!

— Даю вам слово.

— И тем не менее они продолжают за вами ухаживать?

— Да ведь им нужны деньги моего отца, а не я… Ах, как они все мне надоели. И как надоели все эти поездки по магазинам, выставкам, эти танцевальные вечера, репетиции, концерты! Всегда одинаково, всегда одно и то же. Отвратительно и страшно скучно.

От удивления компаньонка даже побагровела.

— Вы никогда раньше так не говорили, — наконец произнесла она.

— Вероятно, потому, что я сегодня особенно сильно чувствую весну, — улыбнулась девушка. — Весна пробуждает во мне жажду свободы, чистого воздуха, деревенского простора, цветов, но не тепличных, травы, но не подстриженной, как в английских парках. А на вас разве не действует весь этот чарующий блеск весны? Неужели вы еще не устали от зимних визитов и церемонных поклонов… Ах, я хочу попросить папу купить нам домик где-нибудь в глухой провинции, если можно — на берегу речки и вдали от железной дороги. Я буду носить там шляпу из грубой соломы и деревянные башмаки… Вы не можете себе представить, моя дорогая, как тяготят меня город и светская жизнь. Я не могу больше выносить окружающей нас толпы раскрашенных фигляров, и мне хочется бежать от них.

— Вы сумасбродка, — ласково пожурила девушку ее компаньонка. — Конечно, нет ничего удивительного в том, что сегодня вам хочется гулять, а не сидеть взаперти. Но жаловаться на свою судьбу, когда вам еще не минуло 22 лет…