– Что случилось, Поль? Ты шутишь? – спросил бы тогда он.

– Нет, – ответила бы я. – Не шучу. Просто не могу так жить больше.

– Но почему, милая? – сон его как рукой бы сняло. – Дело… во мне?

– Нет-нет, – быстро ответила бы я. – Мне просто-напросто не хватает пространства.

– Какого пространства, Поль? – наверное, он подбирал бы слова; да я даже не представляю, что он мог бы сказать…

– Ты все знаешь. Мне тесно, тесно, тесно!! Мне нужны краски, линии, свет, драгоценные камни фантазии… – я, наверное, зарыдала бы от банальности собственного пафоса.

– Дурочка, в реальности не бывает таких камней, а если и бывают, то только здесь, – и положил бы свою руку мне на сердце.

– Но я задыхаюсь! Задыхаюсь в этих стенах, задыхаюсь, сама не знаю от чего…

– Это пройдет, – сказал бы он, а потом, взяв мое лицо в свои руки: – Так ведь люблю тебя…

Я долго смотрела, как он спит. Было слегка не по себе – казалось, находясь в другом измерении, он может прочитать мои идиотские мысли. И вдруг я увидела все со стороны – и наш дом, и дурацкую эту кофеварку, и диски, и компьютер, и что-то, не имеющее названия, – но «этим, не имеющим названия», были МЫ – невидимые глазу, неслышимые уху – нашему же собственному глазу и уху, заключенному в рамки трехмерности.

А через некоторое время я с удивлением обнаружила, что мы парим над крышей, изрядно засранной кошками и голубями.

Тут он проснулся. Голову повернул. «Сколько времени?»

Я, спохватившись, надела одну из своих масок, которые так ненавидела, но потом выкинула за ненадобностью: так та, к счастью, и разбилась. Он удивленно посмотрел на меня глазами, цвета которых мне никогда в жизни не описать, и снова зачем-то спросил про время. Но я-то теперь понимала: он все знает, все помнит!

Плечи мои задрожали.

– Не надо, просто не тот период, – сказал он тихо.

– Не тот, – согласилась я, с неожиданной легкостью проходя сквозь игольное ушко.

Кошки и голуби!

Некто евгений батраков (далее – е.б.) из славного града Абакана, оправдывая фамилью и пытающийся пойти по трупам из грязи в князи, накатал летом 99-го нечто страниц на 140 о разлагающем влиянии алкоголя на талант (и не только), да и закинул комплекс собственной неполноценности во все терпящий, безотказный – как шлюха за почасовую оплату – Инет. Перед «это» тире е.б. не ставил, а Блока, Гоголя, Шопенгауэра, Лермонтова, Зиновьеву-Аннибал и проч., нарекал не иначе как шизоидами, педермотами и растлителями душ. Такое дело напомнило мне кундеровское слово «литость», с чешского едва ли переводимое. Ближайшим русским эквивалентом оказывалась слишком мягкая «несостоятельность». Но лучше Кундеры не сказать про то никому: «Литость – мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного, убожества». А вот и е.б.: «Представители искусства это люди-манипуляторы, занимающиеся этим либо в своих собственных интересах, либо в интересах своего покупателя. Поэтому мы считаем, что искусство, искушение всегда обслуживает конкуренцию. Искусство это служанка конкуренции. Поэтому, пребывать в искусстве означает уже пребывать во грехе» (е.б. – шная орфография и пунктуация не изменены). Стало не по себе, губы неприятно скривились. Нечистое белье – единственная интересующая е.б. «составляющая» художника – было вывернуто наизнанку топорно, без изящества (ведь только изящный слог мог бы хоть немного «оправдать гниль» текста; но не было его – слога). «Искусство, будучи иллюзорным средством, как разновидность наркотика, создает лишь иллюзию, иллюзию некоторого благополучия, – размышлял е.б. – …пытаться стать лучше благодаря романам да кинофильмам, все равно, что лечить сифилис, покрывая мазью то тут, то там появляющиеся язвы» Я потерла глаза – нет, все так, черным по белому, а е.б., помахивая сквозь экран монитора потной ручонкой, все «развенчивал» и «развенчивал», так скажем, открывая народу глаза: «…ведь этот философ был сыном Генриетты Шопенгауэр, обладающей склонностью к изящным искусствам, которая занималась литературным творчеством, – что само по себе уже есть признак вырождения, – и накатала 24 тома». Й. пк. н – прочитала я черно-белый узор, и задала ему собственное значение скукожилия.

– А я чё видела-то? Видела-то – чё? Эт говорить легко только, что все можно – р-раз! – и с начала, с листа чистого… Где он – чистый лист этот, кто его выдумал? Помню, в юности мать дневник мой нашла – да не «дневник» даже: так, блокнотик, а там… Да что говорить! Прочитала… Потом, пока первый раз замуж не сходила, все шлюхой припечатывала… Сама-то, можно подумать, правильной была! Но тут как нашло на нее: может, по себе судила, не хотела, чтоб я ошибки повторяла… А мне ее – не нужны были, своих хотелось: все самой прочувствовать, ощутить… Не знаю, как объяснить, да и зачем уж – все равно с двумя детьми хана мне… Я-то раньше боялась, что от Витьки дебил родится – пил он. И отец его алкоголик, да и мамаша поддавала… Чего вышла? Да было-то девятнадцать… Все доказывала: сделаю, как захочу – зачем?!.. Ей доказывала… Дура… А потом – Игорь, да… Уж утро, а все друг от дружки не оторваться… Мне ни с кем потом так хорошо не было… Жена, конечно, скоро узнала: разбежались поначалу… Женька-то мой, шкурой чую, тоже сейчас изменяет. С такой же козой, поди, что и я в девяносто первом… Иначе какого черта каждый день до двенадцати «по работе» ездить? Знаю я эту его работу… Женька ведь – Витькин друг, отбил он меня у него, уже когда Юрик родился. Ну, развелись… Скандалил: «Не отдам сына!»… Потом, правда, сам понял, что со мной-то ему лучше. А зарабатывать – нет, не умел: я от экономии этой проклятой вешалась уж просто… Еще свекровь… Все подзуживала, все за спиной… «Вероника шибко гордая, всё молчит, никогда ничего не расскажет – и не знаешь, что у ней на уме…» А мне о чем с ней говорить-то? Жаба, честно – жаба. И пальцы на ногах ужасные – кривые, с желтыми ногтями… Вечно босиком по квартире… Меня аж до тошноты… а когда беременная ходила, так вообще на стенку лезла – не могла я эти когти ее видеть, и все… Да… Мы-то с Витькой, конечно, в свое время погуляли: очень быстро только прошло время это… Как испарилось… А Женька мне всегда нравился, нас друг к другу тянуло – ну и кто виноват, что встретились на полгода позже, чем нужно было? Правда, иногда думаю – «А нужно ли было?» Папашка Витькин как узнал, что мы разводимся, совсем одурел – я от него в комнате раз заперлась, дверь шкафом задвинула; Юрка в кроватке плачет… Боялась, свекр дверь-то эту вышибет к чертям…

Потом к матери перебралась, в однокомнатную… За Женьку через полгода вышла. Зачем?… А по любви. Сначала-то все хорошо. И к Юрику он всегда, как к сыну родному… Ну, переехали на Новопесчаную. Вид из окна хоть нормальный, не то, что в хрущобе Витькиной. Деньги у Женьки тогда водились, баловал меня жутко, что было – то было. А я, честно, как школьница влюбленная: даже есть перестала. Потом Олежек родился – быстро все как-то. Я, конечно, не работала – двое маленьких, помочь некому: мать-то себя убила… Она вообще странная была, с закидонами… Всё антидепрессанты глотала… Я сначала не плакала – как в ступор какой вошла, не верила… Как же так, думаю, неужели правда? Да что там говорить… А Женька закодировался – зашибал-то сильно, сам уж не справлялся… Одно время вообще с катушки сорвался: запои по месяцу… Как-то раз зимой у магазина уснул. Деньги вытащили, конечно, документы тоже, мобильник, ключи… На работе его долго терпели, а потом все одно уволили: кому пьянь-то нужна? Сидели без ничего даже не помню, сколько: детей на ломбардные денежки кормили – было хоть, чего сдать… А Женька нажрется, и давай орать: «Проваливай, сука!» – дальше мат-перемат. Наутро не помнит ничего, потом опять – сказка про белого бычка: где деньги брал, не знаю… Потом, говорю, закодировался: вроде полегче… Но как срок подходит, дрожу: да еще Юрик с Олежеком болеют – то один, то другой, не продохнуть… Когда для себя жила – не знаю. Не помню. Может, и не было такого. А Женька возвращается в ночь… ха, работает. Все выходные «на рыбалке»: а куда уйдешь? Ни устроиться куда – в саду сразу болеть начинают, ни квартиру снять – не на что, ни мужика завести: кому я с двумя нужна? Да и привыкла… Живу. И нечего про «чистый лист»: мой исчеркан весь. На кладбище лишний раз не вырвешься… Так все глупо, девочки…