В общем, пахло палёной кожей, содранной с того самого места, которые иные персонажи – “Привет, персонаж!.. Не слышит…” – называют душой. Однако не к каждому Рождеству покупаешьтакое. Вот, скажем, словарь Ушакова толкует “девочку” как “ребенка женского пола, малолетнюю девушку”, и только вторым пунктом идет “женщина легкого поведения, проститутка”; морфемно-орфографический же, как всегда, сухо расчленяет – “де?в/очк/а”, и ничего не толкует, а потому…
– Потолкуем? – я кладу руку ей на плечо: даже сквозь шубку оно кажется жестким. – Сколько? – спрашивает шлюха, косясь на мой массивный браслет, напоминающий кастет. – А сколько ты сегодня стоишь? – Она называет “праздничную” цену. Я морщусь: – Ок. – Только без садо, – предупреждает она, и я чувствую, что больше всего на свете хочу дать ей в зубы. До крови, до крови, до самой последней капельки крови, похожей на подкрашенную воду. “Мама, ты обещала сказку!”
“Там, где Небо сходится с Землей, в сверкающем ледяном дворце, жила-поживала Жёсткая Девочка. Целыми днями писала она алмазным стержнем стихи, слушала механических птиц, живших в серебряных клетках, да оттачивала асаны. Стихи ее были столь же красивы, сколь холодны – строка за строкой, строка за строкой! Иногда она сама мерзла от собственных слов, но – что поделать? – с природой не поспоришь.
Каждый, кому выпало увидеть ее хоть раз, тут же терял покой – одно слово, красавица! Волосы – что заря утренняя, глаза – что волна морская бирюзовая… А на лютне играет как – заслушаешься! Только вот незадача – никто ей не нужен, ничего не хочет: всем женихам отказывает, – а женихи один одного лучше: уезжают в растерянности, дары свои обратно увозят… Не берет Жесткая Девочка ни шелка, ни злата, любовь старую позабыть не может. А любовь-то лютая, лютая! Скелетом в шкафу притаилась, прошлогодним снегом прикинулась, листом сухим, змеем бумажным: сколько слез пролила она, того никто не узнает – и ни к чему…”
Улыбаюсь: дорого, круглосуточно. Мне нужно купить подарки и отвезти из пункта А в пункт В, детёнышам и гувернантке: да, сегодня, да, не рассчитала время. “Пристегнись!” – говорю, захлопывая дверцу машины. “А ничё у тя тачка!” – шлюха закуривает. Мы едем-едем-едем: голова кругом – и уже кажется, будто тот самый Черт с месяцем под мышкой подмигивает мне со стороны Гоголевского бульвара. “Выпить купи…” – просит вдруг она. Задрипанный продуктовый в Дегтярном переулке, пластиковый пакет, продавщицы без следов интеллекта на лице – ладно, ладно, какая разница? Шлюха пьет мартини из горлышка: ей, впрочем, идет – чем-то она похожа на цыганку… “Эй, тёть, ты чо? живая?” – тормошит, лучше б молчала. – “Что? – поднимаю брови. – Никаких т ё т ь, усвоила?” – “…ты ж минут десять в одну точку смотришь… чо, может, прям щас? Чо тянуть-то…” – мы едем-едем-едем. Мысль о том, что к ней придется прикоснуться, вводит меня в ступор. “Улыбайтесь!”
Олля – необъятных размеров женщина, как называет ее младший, пытаясь скрестить Олю с Олле Лукойе – открывает дверь: когда очень нужны деньги, можно посидеть и с чужими отпрысками. Кто-то находит, что лучше мыть сортиры – это, разумеется, личное дело каждого. Свобода воли и право выбора: “Я не знаю, как быть, у меня два решения” – вытирать сопли или драить унитазы, если третьего не дано. В среднем каждый человек проводит в WC три года жизни; если же заняться другими подсчетами, станет и вовсе тошно. “Мама, мамочка, я соскучилась! – кричит старшая, и я тут же выключаюсь. – Что ты нам принесла сегодня?” Я ставлю на пол коробки и говорю, что распаковывать их можно лишь после моего ухода, иначе они растают, и, целуя детёнышей, исчезаю. Я, возможно, “не очень мама”. С другой стороны, детёныши ни в чем не нуждаются. Этот пункт из графы “совесть” можно вычеркнуть. Хотя бы этот. Оба чувствуют, впрочем, мое тепло. Но вот действительно ли я люблю их – или это встроенное в мозг чувство долга, инстинктивный “автомат” самки?.. Самки, у которой есть шанс стать через энное количество лет в их глазах “отработанным материалом”?.. “Муки ада” – не только блистательный рассказ Акутагавы: м у к и а д а есть безостановочное подтверждение осознания того, что ты не можешь выдать необходимую (всегда кому-то, не тебе) порцию чувств. “Олля, с Рождеством!” – она всегда берет конверты так, будто не знает, что в них. “А дальше, мама, что дальше?”
“Как-то, прогуливаясь по своему ледяному саду, Жесткая Девочка вдруг остановилась, услышав за спиной летящие шаги. “Кто здесь?” – спросила она, не надеясь, впрочем, на ответ, однако ей ответили: сначала каким-то необычным пением (так, наверное, поют в лесах дриады), потом – запахом (так благоухает жасмин, влюбившийся в бабочку), а вскоре увидела самую настоящую Фею – в руках ее была изящная волшебная палочка, а за спиной – прозрачные крылья. Лицо ее лучилось, глаза сияли: “Я пришла, чтобы согреть тебя”, – улыбнулась Фея и, подойдя к Жесткой Девочке, поцеловала в лоб. “Согреть?! – отстранилась она. – Меня?.. Но я ведь ничего, ничего, ничего не хочу – и даже чуда… Зачем ты пришла? Неужели волшебницы до сих пор не научились читать мысли?” – Фея грустно покачала головой: “Я пришла, чтобы ты окончательно не заледенела. Твоя душа должна оттаять, и когда это произойдет…” – “Нет. Я не нуждаюсь в поблажках, к тому же не верю тебе”, – сказала она расстроенной Фее, которую уже уносил на своих могучих плечах Юго-Западный Ветер. “Ни один покой не стоит любви, глупышка!..” – шептал разбуженный волшебными слезами Феи Дождь, но Жесткая Девочка его не понимала и потому не слышала”.
Внутренняя истерика – это всего лишь внутренняя истерика: не больше, но и не меньше. Иногда я кажусь себе Каем, собирающим тщетно треклятую вечность… однако Герды не будет, не будет: Герды с л у ч а ю т с я лишь в сказках. Когда-то девчонка возненавидела их лишь потому, что единственно желанную книжку с великолепными картинками ей так и не купили. Ханс Кристиан Андерсен, “Сказки и истории”.
“Что не угробит, то укрепит”, – успокаивала меня бабка, она же простой советский патологоанатом, она же бабзоя – змея особо ядовитая, и добавляла: “Мертвых бояться не надо. Бояться надо живых!” Фразы эти повторялись регулярно за столом и, вероятно, не слишком благотворно действовали на детскую психику. “Нас е…ут, а мы крепчаем!” – крякал дед из другого угла, подмахивая водочку: он, впрочем, был специалистом по немертвым (прилагательное, слитно) телам – работал в виварии. Когда я узнала, чем на самом деле он занимается на работе и что скрывается за фразой “прошло дерматологический контроль”, сбежала из дома: мне едва исполнилось тринадцать. Обнаружили беглянку, чудом не распотрошенную, через двое суток на Казанском. Бабка с криком вцепилась мне в волосы, дед выругался так, что, кажется, даже серым крысам в форме стало неловко, а mama… mama была на гастролях и ни о чем не подозревала. Мне ли винить Ее? Ее, одинокую и талантливую, всю жизнь разрывавшуюся между музыкой, мужчинами и саднящим псевдодолгом? Но мужчины уходили и приходили, “долг” давил, а музыка оставалась. Так Инструмент стал Ее единственным Возлюбленным – и это было священно, это не обсуждалось. Иногда, впрочем, в мою наивную душу закрадывались сомнения: так ли необходима mame эта музыка? Насколько я помешаю maminoi интерпретации le grand Couperin? Разве не может mama заниматься при мне? Разве нет в Ее квартире пространства, которое могло бы вместить и меня? Я сидела бы тихо, как мышь… Я не смутила б Ее ни словом, ни взглядом – я впитывала бы в себя Ее волшебные звуки, представляя, как скользят царственные руки по клавишам… ей-богу, я отдала бы за это много лет жизни… тогда, не теперь. “А потом, мама, что потом?”
“Больше всего на свете Жесткая Девочка любила смотреть на айсберг, что был виден из ее башенки: часами простаивала она у окна, наблюдая за тем, как солнце целует ледяную макушку – ему ведь все равно, кого целовать, солнцу, – и представляла себя одиноким обломком глыбы, затерявшейся в океане. Что именно, впрочем, с ней произошло, Жесткая Девочка забыла – лишь одно воспоминание не отпускало, лишь оно одно не давало полностью насладиться покоем и безмятежностью ослепительно белых чертогов… А чтобы избавиться хотя бы на какое-то время от непрошенных мыслей, Жесткая Девочка открывала сияющий ларчик и со слезами на глазах доставала оттуда волшебные иглы. Стоило вставить одну под ноготь – и сердечная боль отпускала: главное – вводить иглу в центр и ни о чем не думать…”
