У нашей груши припали с пулеметом два красных бойца, шарахнули огнем по захламленной чужими мундирами улице, и, расползаясь, огнем ответила им улица. Пули, к счастью, обошли красных казаков, но не обошли нашу грушу…

Я не раз присматривался к ее ободранному, свинцом начиненному стволу. И не раз я встречался с казаками — красивыми, энергичными, веселыми. Они приласкали мое детство, под их флагом, млея от радости, я когда–то выехал за село… И всю жизнь я ощущал над собой бессмертное крыло красного флага.

И наверное, до последней минуты в моих глазах будут стоять эти разбуженные голубые миры, которыми пролетели на конях красные казаки, пролетели, словно из легенды, и вошли в легенду.

Я до сих пор помню, как в моих родных Дяковцах после боя плакали осиротевшие кони: они раньше узнавали и раньше оплакивали убитых, чем матери и жены…

И пусть мою и детскую, и вечную любовь примут те рыцари революции, которые саблями добывали новый мир, чтобы мы стояли посреди дня!

И пусть простят мне некоторые скептики страсть к лошадям, потому что так сложилось мое детство: на их слезы отвечали мои, детские, слезы…

Вдруг в мои воспоминания наплывает переливчатый звон машталирского колокольчика. Я оглядываюсь — и верю и не верю своим глазам: улицей, выгнув шеи, мчатся ветроногие жеребята, изморозь набросила на них замохначенные скатерти, а за ними на крылатых санках, уцепившись в вожжи, стоит разгоревшийся и гордый дядька Николай. Шапка у него по–молодецки сбита на ухо, кожух нараспашку рвет его назад, усищи же развеваются во все стороны, то раскрывая, то заслоняя дядькову улыбку. Сзади него, сжавшись, как скорбная тень, сидит тетка Лукерья, а за нею весело, словно мяч, подскакивает мой ровесник Иван.

Значит, в дядьковой мошне высвистелся ветер, и дядька собрался на жеребят. Я высоко поднимаю свою заячью шапку, из нее выпадает низ, и я верхом и низом поздравляю дядьку. Это, видать, ему очень нравится, он осаживает возле меня жеребят и кивает на них бровями и усищами.

— Ну, как?

— Змеи! — говорю лишь одно слово.

Мой ответ медом мажет дядю Николая.

— Змеи! — задорно округляет рот, а дальше так хлопает кнутом, будто кого–то подсекает: — Пусть себе Антанта аж пенится, а хлебороб жить будет!

Мы с Иваном перекинулись понимающими взглядами, но засмеяться побоялись, чтобы не разгневить весельчака. Это когда в нашем селе не знали, что такое Антанта, дядька Николай, как тонкий знаток разных международностей, по–своему растолковал непонятное слово.

— Живет себе в Европе, не под крылышком ли самой Англии, один король, по имени Антон. Ну, а у него, — видьте, в семейном деле даже у королей не все шито–крыто, — есть вреднючая–превреднючая жена Антанта, Антониха, по–нашему. Казалось бы, что ей, цаце из–за моря, надо от нашей земли и дядьки? Так нет, все шипит и шипит, и огнем дышит на нас. От большой злобы и малого ума собрала она со всего света наемническую челядь, ткнула им ружья в руки, галеты в зубы, оставила своего Антона и приперлась до Одессы, чтобы воевать с нами. Ну, а что она будет иметь с этого? Один шиш, даже без мака, потому что мы ей с фронта обобьем и ребра, и хвост, а тем временем король Антон с тыла женится на какой–нибудь молоденькой мадемуазели — и чеши тогда, Антанта, в затылке, потому что такое дело…

Правда, через некоторое время дядька Николай постарался забыть свою небылицу и уже серьезно объяснял, что Антанта — это коалиция. А когда кто–то допытывался, что означает «коалиция», дядька с сожалением смотрел на него, как на Филиппа из конопли, и говорил:

— Да это, человече, даже ярмарочные куры знают, а мои уже и забыть успели.

Так почему–то никто и не добился от него, что это за коалиция…

— Отец, вы же обещали нас прокатать с ветерком! — напоминает Иван.

— Можно и с ветерком, за этим дело не станет, — соглашается дядька Николай, а тетка Лукерья безнадежно вздыхает. — Ты чего, дорогая, сокрушаешься, будто последнее испекла?..

— Ой людоньки добрые, — стонет тетка Лукерья и так говорит, будто перед ней собралась община, — и зачем, скажите, я выходила замуж за этого своевольника?

— Только для того, чтобы не продешевить и в девках не засидеться, — сразу же отвечает дядька Николай.

А тетка снова жалуется невидимой общине:

— Из–за этих жеребят, людоньки, мой обманщик оставил нас без ложки молока. А оно же, поверьте, было такое, что звезды стояли в нем.

— А луна не купалась в твоем молоке? — невинно спрашивает дядька Николай.

Но тетка Лукерья даже бровью не повела на своего мужа, а дальше спрашивала совета у людей:

— Как нам теперь, кровные и родные, жить без набела[20]?

— Что набел, главное — движение, и наше, и международное… Вот выкормим, слышишь, кабана так, чтобы сало было в две ладони…

Тетка Лукерья искривилась и ударила ладонями по кожуху.

— Где ты видел сало в две ладони?

— На нашем кабане, гляди, еще и толще будет.

— А чтоб тебя да пусть тебя! И здесь хвастовства полные сумки! — наконец улыбается тетка и за сочувствием обращается ко мне: — Имеем же поросенка чуть большего варежки, еще когда его бросим на выкармливание, а муж уже сало меряет! — и обращается к дядьке: — Гляди, еще околеет оно.

— Не околеет, дорежем, — утешает муж жену.

— Дядя, а масть вы подобрали в самую точку? — допытываюсь я, потому что не очень похоже, чтобы жеребята были наилучшими на всю Литинщину.

— А как же иначе?! Вот посмотри — теперь серебро на них, — шевельнул кнутом изморозь на подручном, — соберешь серебро — увидишь золото. Жаль только, что на бороздном мелкая звезда. Но я ее белой краской увеличу.

— А господи, или ты недоделанный, или в темя битый? — негодует тетка Лукерья, не сомневаясь, что на бороздном таки увеличится звезда.

— Садись, Михайлик, провезу, как президента, и платы не возьму! — крутнул дядька кнутом над головой, а жеребята прищурили уши.

Я вскакиваю на ароматное с ромашкой сено, охватываю руками Ивана, а дядька икнул, тряхнул вожжами, цьвохнул кнутом. И вот под полозьями свистнул, присвистнул мерзлый снег, впереди запел звонок, а от саней, все больше удивляясь, начали убегать заборы, огороды, деревья и дома.

— Ой, не гони так, Николай, потому что все мои косточки, как на решете, перетрусишь, — застонала тетка Лукерья, а мы с Иваном засмеялись. — Слышишь, не лети, как байбас[21] на свадьбу.

Да разве теперь дядька Николай услышит голос жены?

— Вйо, мои, не чужие! — неистовствует он, неистовствует снег, срываясь из–под копыт и из–под крыльев саней, неистовствует мир, дугами отлетая от нас. Вот в мою душу вскакивают и начинают кувыркаться страх и радость, а невидимый сапожник межу плечами забивает гвозди. А жеребята уже не слышат под собой земли — кажется, вот–вот санки поднимутся вверх и полетят над удивленным селом. О, уже и поднялись они! Неожиданно мы слышим треск, что–то подбросило нас ближе к солнцу и швырнуло набок? Мы все, как картофель, вываливаемся в снег, а сверху нас накрывает сено, и пруты, и доски, которые полетели из саней. Я тянусь рукой к лицу — как оно там, а ко мне вместе с тем долетают два голоса:

— Тпру, тпру, змеи!

— Разве же ты человек? Разве же в твоей лысине держится ум? Или ты покалечить–осиротить детей нанялся? Деточки, лебедята мои, вы живы–здоровы ли?

Когда я, отряхивая снег и сено, привстаю на ноги, то вижу пристыженного дядьку Николая и крайне возмущенную тетку Лукерью. Теперь с нее сыпался снег, будто с дерева, а на ее желтых лицах занимались давно угасшие румянцы.

— Разве же я знал, что они такие? — оправдывается провинившийся. У него даже усы загрустили. — Вот ведь все село знает, что имею в руках медвежью силу, а удержать этих змеев никак не смог. Да за этих жеребят мы с тобой, голубка, озолотимся с головы до самых пят.

— До самых пят? — сразу подобрела тетка Лукерья и почему–то посмотрела на свои каблуки.