Мы оказались в музее Чинечитта. Смотрели кинохронику тридцатых годов. Набычившийся Муссолини, тучеподобный, женолюбивый дуче на открытии Киногорода. Дуче произносит речь: не позволим американцам засорять… На патриотическом плакате глупый бык Бенито смотрит в объектив кинокамеры. Кинохроника 1937 года. Бенито шествует. Трехцветный флаг поднимается вверх, как альпинист, которому нечем дышать. Дети в белых рубашечках размахивают белыми флажками. Кажется, что Бенито сейчас начнет подпрыгивать, такая у него важная поступь. В другом месте он приветствует съемочную группу «Сципиона Африканского». Ганнибал, откормленная, обросшая бородой образина, один глаз, как полагается, прикрыт черной повязкой. Жалуется, что римляне скоро забудут его победы. Нет, успокаивают его, твои победы вытатуированы на их коже. Далее кадры: Сципион на коне, конь и Сципион — оба откормлены. Боров взгромоздился на борова. Сципион призывает римских солдат умереть за родину. Смоем кровью прежние поражения. Родина или смерть! Цицерон с языка слетает, как черная бабочка. Итальянское кино — это ржаной хлеб, который никогда не черствеет. В сердце вонзается острый профиль гениального Тото. Я сглатывал слюну жалости при виде подростковых, беспомощных рук Джульетты Мазины…

Когда мы выходили из музея, вдалеке я увидел дорогу, обсаженную пиниями. Это — Аппиева дорога? — спросил билетера. Она самая.

На несколько часов нас приютила Аричия. Городок, как блоха, сидит на загривке одного из Альбанских холмов. Вид на равнину, уходящую к бывшим Помптинским болотам. Далеко внизу разлилось теплое, коричневатое море земли. Узкие, средневековые улицы, о них писать нечего, они похожи на другие узкие улицы. Упитанный мальчик пинает мяч, тот пролетает метров десять и ударяется в припаркованную машину. Мальчик взвизгивает. Купили упаковку моцареллы и бутылку лимонада, сидели в ветеранском скверике. Лучшая наша трапеза — сочная мякоть сыра и пузырящееся питье с кислинкой. Осмотрели мемориальную стелу с именами погибших. Список внушительный, несколько имен выгравированы на уровне асфальта.

Добирались до Города в автобусе. Водитель болтал по мобильнику, рядом сидели два румына и переругивались. Один румын с золотыми коронками, постарше и потучней, другой помладше и посубтильней, косой шрам на щеке, как длинный земляной червь. Святой Луцилий[22], благослови неуемную фантазию на описание словесной потасовки… Начал тот, который старше: ты похож на дикую, необузданную лошадь. Другой подхватил: а ты — вылитый циклоп, ни маски тебе не нужно, ни котурна. Тогда тучный сказал субтильному: ты тщедушен, как вошь, щепоть муки сгодилась бы для твоего пропитания. Он пожелал молодому, чтобы тот всю оставшуюся жизнь питался коровьими лепехами. Субтильный разразился ответной тирадой, пообещав многие неприятности матери золотозубого. Мы ехали по дороге № 7. Я слушал румынскую ругань и смотрел в окно: вот бизнес какой-то, называется Ойкос. Аппиа Мотор — продажа автомобилей. Румыны, кажется, угомонились. Тот, который с золотыми зубами, заснул. Он громко храпел. Румын со шрамом, должно быть, застыдился и начал будить своего товарища: сначала тряс его за плечо, потом хлестал какой-то брошюркой по барсучьим, обвислым щекам. Тучный не просыпался. Субтильный открыл пакет с молоком и вылил часть содержимого в раззявленную пасть. Белая влага увлажнила подбородок. Несколько капель скопилось в уголках губ. Золотозубый начал захлебываться, он широко раскрыл глаза и принялся загребать воздух руками, как будто приглашал остальных пассажиров в гости. Молодой испугался и навалился на приятеля своим почти несуществующим весом. Золотозубый откашлялся и пообещал надругаться над сестрой субтильного, если у него есть сестра, или над младшим братом, если есть брат.

От катакомб под церковью Святого Себастьяна до Виллы Квинтилиев, вернее, наоборот, от виллы к катакомбам. Не смогли найти калитку, чтобы выйти на Аппиеву дорогу. Пробирались вдоль автотрассы, по узкой полоске земли, поросшей колючим кустарником. Дикие маки пробивались сквозь грязь, пустая пачка сигарет, надпись на украинском о вреде курения, битое, непрозрачное стекло.

Буквы, litterae, накопление букв, они длятся, как шаламовский графит, — до пришествия очередных варваров. Душа бессмертна, говорит один римлянин. Навряд ли, отвечает ему другой. Италия — это расплавленное олово, которое течет, и нельзя остановить его или остудить, чтобы застыло. Как сказал Аппий Клавдий Слепой, подаривший Городу первую дорогу и давший ей свое имя, faber est suae quisque fortunae, каждый — сам творец своей судьбы. Больше не о чем говорить. Летучая фразка с прозрачными крылышками. Звериный камень, волчий камень в вольере, где ведутся раскопки. Эпитафия трех евреев, вольноотпущенников: Луций Валерий Бариха, Луций Валерий Забда и Луций Валерий Ахиба. Кипарисы и пинии. Реальность — это камень, твердеющий под ногой, фрагментарный — по сторонам дороги. Внезапное свечение, шевельнувшийся камень, когда солнечный луч касается мраморного обломка.

Дорога, как вогнанная в землю стена. На 1,2 метра вгрызается в землю, если земля мягка. Дорога следует за пастушьими тропами. Чтобы не разболеться в пути, ловили и сжигали птиц, делали настойку на пепле сожженных, подмешивали травы, желуди, грибы, фрукты. Дорога, как лечебное средство, утешение и утишение души. Топай себе, бородатый философ, бродячий актер, побирушка, бывший или беглый раб. Ты здесь никому не нужен, и слава Богу, что не нужен. Имя твое неизвестно, значит, не сдох еще. Олеандры возле дороги — красные, розовые, белые. Боги, они — ревнивы, услужи тому и другому, и третьего поцелуй в прохладную бронзовую бороденку. Deus absconditus[23] — отцветшее апельсиновое дерево, заброшенный шурф в преисподнюю.

Дорога — хвалебная ода камню. Дорога, выложенная четырьмя стиховыми размерами, сперва ломкий хорей, а сверху твердолобый, трудолюбивый амфибрахий. Дорога как алтарь земли, на который приносим в жертву нашу поступь, скрежет плохосмазанных колес и кровь наших врагов. Радостно билось сердце каждого честного римлянина, когда разнеслась весть об убийстве Клодия — здесь, совсем рядом, в древних Бовиллах. Защитную речь произнес Цицерон. Голос его дрожал, заглушенный ревом толпы, требовавшей расправы. Оратор нервничал, подозревая тщетность своих усилий: Неужели вы осудите человека, который убил другого человека, а другой, какой же он человек, он же — подонок. Как поступим мы с татем в ночи, если в дом наш лезет с ножом? Мы убьем его. Как будто предок его, Клавдий Слепой, построил дорогу не для того, чтобы по ней ходили, а для того, чтобы его потомок безнаказанно разбойничал, размахивал кинжалом, полученным от Катилины. Милон отправился в Ланувий в повозке, с женой, в дорожном плаще, в милой компании служанок и юных рабов. Разве так готовятся к убийству? Клодий появился на коне, ни повозок вам, ни путевого скарба, ни жены, ни приятелей-греков. Кто тут строил козни и на жизнь покушался? А через двенадцать лет на этой же дороге погибнет Цицерон. Он попытается скрыться от воинов Антония, но не выдержит приступов морской болезни, и вернется в Формию, и бесстрашно подставит шею под меч центуриона.

В дороге Тиберий требовал, чтобы ему желали здоровья столько раз, сколько он чихнет. Никто не скажет нам, как он чихал, громко или вполсилы, дергал ли себя после чиха за уши или растирал ладонью кончик носа. Некоторые биографы полагают, что Тиберий родился возле Аппиевой дороги, в Фундах, но это — ненадежная догадка, нашептывает сплетник Светоний в переводе Гаспарова; в Фундах родилась его бабка по матери. Через Фунды понесут в Город труп Тиберия, и народ будет верещать от радости и приносить жертвы гению Гая Калигулы. Тиберий презирал чернь; любить ее, кажется, не за что…

Сперлонга. Море холодное, но теплого цвета. Ресторан «Сцилла». Солярий «Тиберий» рядом с музеем. Тут же семейные номера «Лаокоон» (долгосрочный съем, приезжайте с детьми), отель «Вергилий». Грот Тиберия. Изнутри — вид на море, на солнце, которое скоро пойдет ко дну, как пробитый баркас. Можно прислониться спиной к выщербленной стене грота и пофантазировать: вход заваливает камнями, и уже раздавило нескольких прислужников, и на тебя начинает сыпаться, сперва мелочь, потом тяжелые камни, размером с кулак воина-преторианца, и плешь кровоточит царапнутая, прикрытая рукой, как шапочкой, и ты стоишь и думаешь, и такая все дрянь лезет в голову, то — запеченое рыбье филе, то мальчик-любовник: липкие ладошки, кисло-сладкие подмышки. Пировавшие гости разбежались (тут надо бы свериться с источником, но автор источника родится через двадцать лет после твоей кончины), и ты стоишь один, вернее, оседаешь, потому что камни сыплются, но вдруг ниоткуда появляется человек (пусть он будет среднего роста, пусть мускулистым будет, с могучим торсом борца-олимпийца) и прикрывает тебя своим телом. Он нависает над тобой, как будто хочет поцеловать тебя в плешивый лоб, прикрывает почти сползшего на землю, как ты покрываешь любовника, распластав его под собой. Он успокаивает тебя медленно. Скоро придут на помощь, убаюкивает он. Ты знаешь, что тот, кто спасает твою жизнь, делает это ради себя. Вспоминаешь старую сплетню… Твой приемный отец[24] будто бы говорил прислуге старческим, надтреснутым голосом: бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти. Ты думаешь, что бы ты теперь сказал в ответ отцу отечества, божественному основателю империи, если он и вправду божественный, не голое имя в родительном падеже на монетах твоего принципата. Ты бы не мямлил, выложил бы всю правду о сорока тучных годах правления Августа, за которые размножилось крапивное семя сенаторов, способных ползать на брюхе. Ну вас всех к черту, говорящих, что раньше был золотой век, а теперь трудно понять, что вообще такое — ни рыба, ни вонючая рыбья подливка. О люди, созданные для рабства! — вспоминаешь крылатое выражение… Воины уже бегут на помощь, твой спаситель распрямляется и помогает тебе подняться. Когда в Городе говорят, что Рим — это ты, сын божественного Августа, ты хочешь швырнуть в них бронзовой фигуркой Фортуны: Рим — это вы, собачье отродье. Ты вспоминаешь любовника, которого называешь рыбонькой; холодная душа накаляется, тело набухает, превращается в сочное яблоко. Зимнее чудо, когда слякоть, и река заливает дома, но рождается хлопотливая бабочка и летит в серое-серое небо.