Анна Ивановна спокойно сидела, опустив натруженные, венозные руки на колени, и молча, беззубо улыбалась.

Наталья Рубанова

«Нога, прыгай!», или Гипсовый пируэт

© Наталья Рубанова, 2014

Из кн. «Москва по понедельникам»

У меня каждый день — выходной, потому что каждый день надо куда-нибудь выходить, в том числе на работку. Я стою перед классическим лестничным пролетом, недалеко от таблички «балкон», в Малом зале консерватории, и прикидываю, сколько шансов выпадет homo sapiens’ам на «разбиться» или «покалечиться», не акцентируясь, впрочем, гамлетовским (пациент наш скорее жив). Байки литинститутской абитуры поведали некогда, что в подобные пролеты улетело несколько студентов, числящихся таковыми по заветному адреску Тверской дырбулщил, 25, и потому запеленгованных другим измерением как «лишние люди»… то присказка, Боткин, сказка наперед будет.

Понедельник. Плетусь в привычное логово галерки. Сегодня «дают» Баха: двести пятьдесят — со дня смерти Иоганна Себастьяныча, двести — с первого крика Александра Сергеича. Пробравшись на предпоследний ряд, укутываюсь органным звучанием. Даже сквозь недосып и подло подсасывающую «ложечку» осознаю — если б подошел сейчас очередной сборщик подписей в пользу очередного «випа», я написала бы — совершенно искренне и непомпезно: «Бах — гений». До «випов» ли, в самом деле? Есть дела и поинтересней.

Полифония — множество лучей на фоне неизменной темы — то выносит за пределы оболочки (она вот-вот — правда, я еще об этом не знаю — сломается), то возвращает в трехмерку. Святая святых, впрочем! Улица Герцена. Центр моего мира. Боткин, прости.

Спиваков появился тогда в новом седом имидже (одна литературная дама споткнется позже об эту фразу: достав словарь, ткнет носом, но я не перепишу) — итак, маэстро, появившись в новом седом имидже, тут же напустил в уши кайфа. Стоит ли говорить, что после концерта в подземку я не спешила? Так и шла-шла-шла по любимому городу, не спешащему отвечать взаимностью: топ-топ, ради этих моментов я все еще здесь, дважды два, топ-топ, «а я иду, шагаю по…».

Самый старый из московских бульваров, казалось, был слегка подшофе: листья шелестели звуками (слышала как), слетевшими на грешную прямо с райских, сорри-сорри, кущ, а рекламные огоньки вовсе не вызывали мыслей о Содоме с Гоморрой да прилагающемся к ним в нагрузку Армагеддоне: миллениум тогда, кажется, не наступил, а просто лишь наступал на пятки. Итак, я собиралась в гости, я полагала… (ненужное зачеркнуть). Инакомыслящая же Инстанция города-государства распорядилась иначе: иномарка, сбившая секунду назад мою оболочку, уносилась в иномарочный свой раек — в самом деле, зачем ДЕЛО №!.. Так через какое-то время сущность моя обнаружила себя держащейся за низкий (година 1999-я) бордюрчик Тверского дырбулщила и недоуменно — все произошло в какие-то секунды — уставилась на асфальт: весь в брызгах крови (словно из бутылки шампанского), «стрельнувших» из ноги, он был, так скажем, не лишен артистизма.

Догадавшись о залете под карету без лошади («Под такую и попасть не стыдно» — «Да бросьте!»), оценив незаслуженную жизнеспособность и только слегка покалечившись, я попробовала, мм, встать. Если короче, то это из серии «Обещал ей пурпуры и лилии, а везу конфеты „Василек“!» — от только что испытанного острого, в самом прямом смысле, ощущения в голове с неимоверной скоростью закрутились любимые цитаты, а «вагончик» а-ля Москва — Петушки обрел полунеподвижность и новое качество — физическую зависимость: нет ничего гаже, разве что душевная (у кого есть душа) или денежная (у кого нет денег).

Набравшись смелости, я все-таки окликнула проходящую мимо даму: «Могли бы вы проводить меня до метро?» — вложив в голос как можно больше непосредственности. Дама посмотрела недоверчиво (не пьян ли котенок, пусть и с распоротой лапой?), но руку протянула. Доковыляв кое-как до скамейки, я смогла осознать лишь одно: любимый город фосфоресцировал, любимый город подмигивал мне одной, любимый город прикидывался городом-курортом, таким вот нестандартным образом, с помощью ДТП, признаваясь в своей — ко мне — любви-ви-ви, будь она неладна… И кто-то бежал уже за скорой, и кто-то предлагал, о-о, свезти в больничку… я же наблюдала за собой, своей оболочкой, отдельно взятой ногой и окружающим пространством сквозь дымок болевого шока да думала: Film! Film! Film! Дастиш фантастиш! Moskwa slezam verit, glavnoe ne plakat’!.. А через какое-то время пол-Тверского дырбулщила взирало на то, как вместе с носилками и вечерней мглой поглощает меня карета скорой помощи. Такие же лица, что и у оккупировавшего бульварные скамейки народца, были у толпы зевак, выходящих из небезызвестной консерватории несколько лет назад: горел банк. Пламя весело плясало по крыше, окнам и стенам, вызывая у глазеющих первобытную радость: «Не мое горит». Впрочем, ее, нелепую радость эту, с той же стереотипной одинаковостью вызывали и пожарные машины, и шланги с потоками воды — people компенсировался, а Арефьева, кажется, еще даже не спела «мой дом сгорел, зато весь город цел…»

— Куда везете-то? — выдохнула, наконец, я, уложенная во внутренний мир кареты, не созданной обратиться к полночи — в тыкву.

— В Боткинскую.

— Это где?

— На «Динамо», барышня. Да, не бойтесь, там вас быстренько отремонтируют.

На слово не поверив в «быстренько», с сорока рублями в кармане, без каких-либо документов (разве что усы-лапы-хвост), я слабо утешалась видами деревьев, едва различимых в уличной темноте, из не до конца закрашенного белым окошка «спасательного круга» с сигнализацией на крыше: привет, Карлсон, будем ли низводить домомучительницу? — Привет, Малыш! Когда-нибудь, мэй би… — конечно же, он обещал вернуться.

…кабы не молодость, кабы за версту не несло от меня в тот понедельник тем самым парфюмом, думаю, ожидаемый гипс стал бы чудом, сходным чуду укуса собственного локтя. Никогда не попадайте в приемное отделение Боткинской (etс.) вечером, после выходных. Осмотр начался и завершился записью фамилии да неточных координат; стонущую даму с «острым животом» игнорировали, видимо, как рабкласс, и на мою слабую попытку «Укол ей хоть сделайте!» врач резонно заметил, что он-то не медсестра, а уколы должна делать именно медсестра. Какая-то бабка кряхтела в углу, и на брезгливо брошенный вопрос усталого молодого врачонка «Где, бабка, у тебя болит-то?» — отвечала: «Везде, милок, болит, ой, везде», — чем вводила врачонка во гнев смертельный, и тот поарывал, объясняя, что везде болеть точно не может, болеть должно тут или тут… но у бабки болело везде, и потому нервы врачонка сдали — он хлопнул дверью: бабка же продолжала охать, а когда отпускало, почему-то меня жалела.

Даму с «острым животом» тошнило едва ли не на нас; потом привезли еще, еще и еще кого-то — и всем было очень, действительно очень худо, так что обо мне, занесенной в дежурку без четверти одиннадцать, вспомнили лишь в начале второго ночи и то после постоянных напоминаний со стороны моей малоподвижной персоны.

— Нога, прыгай! — бросил кость человечище в грязно-белом халате.

— Что-что? — не поняла я.

— На рентген, говорю, прыгай!

Не больно-то привыкнув к такому обращению, я спросила о каталках, вызвав гомерический хохот медбрата, крутящего у виска:

— Каталки только покойникам!

Рентгеновский находился в другом конце коридора, и моя правая нога, мужественно накачиваясь, и моя правая рука, цепляясь за стенку, взяли на себя бараний вес тела. Под: «Во дает!» некоторых тоже-уже-больных я прыгала туда и обратно, чем не хоббит? Впрочем, обратно помог какой-то функциональный мужчина со сломанной рукой — все это порядком забавляло: вокруг сидели, лежали и стояли такие же, как я, ущербные. RIDEAMUS!