— Умеет Палыч генеральские грыжи выбирать! — говорил Иван Семенович про хирурга.

И вот этот термин «выбирать грыжу» звучал так по-свойски, будто Палыч вместо Олиного позвоночника выбрал ягоды клюквы из ведерка с черникой. Оля радовалась вместе с врачами, что вот эта дробленая генеральская мерзость, которая отравляла ей жизнь, исчезла, и теперь все пойдет по-другому.

Когда ты болен, ты не напишешь книгу или сонату. Ты лежишь и ждешь, что дни, отпущенные на заживление, закончатся. В болезни ты одинок, и тебя это не особенно беспокоит. Даже наоборот. Собаку, которая уползла зализывать раны, страшно удивляет, что кому-то до нее может быть дело. Женщина, которой было плохо, начала шутить бородатыми шутками из телевизора. Оля с мамой понимающе переглядывались. Мама уходила читать в коридор, когда к Оле приходили друзья. Друзья смотрели с жалостью, а Оля не могла понять: разве она перестала быть суперженщиной? Ну и что, что она писает в пакетик, пристегнутый к кровати. Это всего лишь ее временная жизнь: поворот влево к компьютеру, вправо к чайной чашке — всё. На перекладине над Олиной хирургической кроватью болталась скакалка, чтобы хвататься за нее рукой и менять положение тела. Так много чужих людей страдало на кровати, что скакалка сильно размохрилась.

— Позови Кейт Мосс, пусть поправит капельницу, — просила Оля подругу, и та срывалась с места, готовая быть хоть чем-то полезной в царстве боли, швов и лекарств.

Оля встает на ноги

Когда Олю подняли на ноги и научили носить ортопедический корсет с железными пластинами, она смогла в нем гулять по больничному коридору. Она видела совсем молодых мальчиков в инвалидных колясках. Она благодарила Бога, что с ней не так. Когда в палату подселили женщину с букетом роз, Оля не выдержала и настрочила Егору: «Слушай, привези мне цветов, а то перед тетками неудобно». Егор уточнил: «Какие тебе нравятся?» Оля нахмурила лоб: «Не знаю. Беленькие».

В тот день Оля смогла сама дойти до умывальника и почистить зубы. Она хотела в душ, но мышцы были слабые, и спину без корсета совсем не держало. Мама помогла опуститься в ванне на корточки. Оля вечность простояла под теплой струей воды, та лилась на ее заклеенную пластырем раненую спину. К вечеру Егор принес букет, сентиментальный и чудовищный, — белые хризантемы в зеленой обертке, которая пускала ядовитый сок в пластиковую бутылку без горла.

Олю выписали через две недели, чтобы привыкала к жизни заново. Первая прогулка в одиночку до поликлиники на капельницу, чуть позже — первая сигарета, первый бокал красного вина. Чтобы сделать человека счастливым, достаточно забрать у него свободу, а потом вернуть назад. Оля с радостью носила ортопедический корсет, ощущая себя дамой эпохи Возрождения.

— Ты видела, как ты двигаешься? — беспокоились подруги. — Это точно нормально?

Оля чувствовала зашитое место на пояснице и боялась согнуться. Она искренне верила в то, что ее улучшили, пусть теперь всю оставшуюся жизнь придется недолюбливать диваны с мягкой спинкой. Постепенно к Оле вернулся цвет лица и желание ходить на работу. Свою неестественную осанку она считала королевской.

— Девочки, купите себе корсеты для коррекции осанки, вместо того чтобы тратить деньги на педикюр, — советовала Оля подругам.

Когда у нее появился новый ухажер, Оля внутренне хохотала от того, что он не догадывается: правая ее ступня до сих пор ничего не чувствует. А еще понятия не имеет, кто такой Егор, и почему он до сих пор пишет Оле смс. Беда в том, что Егор все время будет ассоциироваться у нее с запахом ладана и зеленым букетом, пускающим в воду сок. Оля убедила себя в том, что именно болезнь мешала ей стать по-настоящему собой.

Елена Крюкова

Колыбельная

© Елена Крюкова, 2014

Его привезли на рассвете. Доктор Ян Борисович Готфрид сухо выронил на бегу: суицид банальный — и дальше бежал, не оглядываясь, только белая шапочка на затылке тряслась. Доктора Готфрида так и называли: Стайер. «Наш Стайер побежал, — шептали санитары, — ну точно, тяжелый груз нам сегодня забросили».

Наш Стайер побежал, повторяла и Анна Ивановна сухими, сморщенными, чуть ли не замшелыми губами, глядя долгим взглядом вслед врачу, и сухарь ее лица жалобно ломался. Ей всегда всех больных было жалко. Особенно здесь, в психушке.

Когда ее спрашивали: как оно на пенсии-то, Анна Ивановна, — она горделиво улыбалась беззубыми деснами: я работаю в сумасшедшем доме.

Тишина прерывалась яркими вспышками солнечных пятен. Пятна кричали. Солнце вопило. Потом солнце улыбалось и засыпало. Оживала тряпка. Тряпка, поганая и лохматая, старая проститутка, униженно ползала по полу, залитому странной блестящей смесью, застывшей навек: стекло не стекло, мрамор не мрамор, клей не клей. Акулья кожа. Лакированный асфальт.

Мыть удобно. Ходить страшно.

На этом черном пластмассовом льду скользили врачи в модельной обувке, балансировали, балагуря, санитары, волоча смирительные рубахи, подворачивали бутылочные ножки в ажурных колготках медсестры, и беспощадно падали больные. Одному больному казалось: это озеро замерзло, а он пришел на рыбалку, позабыл дома снасти, пальцы коченеют, ветер северный, и он сам сейчас околеет — без коньяка во фляге, без жениного бутерброда, без горячего чая в битом китайском термосе.

И Анна Ивановна больному, что ежился в зимнюю ночь на льду закованного в броню смерти лесного озерка, сердобольно приносила бутерброд с копченой колбаской, и спелую хурму, и апельсиновый сок, и втихаря, чтобы Стайер не заругался, кормила его из рук, как голодного зверя: лучше жены, добрее дочери, бережней и ласковее матери.

По возрасту Анна Ивановна всем тут в матери годилась, а то и в бабушки. Молодым санитарам и медбратьям западло было подрабатывать мытьем полов: не царское это дело — женское! На все буйное отделение городской психбольницы № 1 — три санитарки: две молодухи, одна старуха. Старуху все время уволить хотели. Да Стайер не давал. Он к ней благоволил. Говорил как мурлыкал: «Анна Ивановна, дорогая, как вы сегодня прекрасно выглядите. Как розочка». Она не замечала иронии, не верила насмешке; неуклюже кокетничая, заправляла седые космы под туго стянутый на затылке белый платок.

Когда она пришла сюда работать, она не помнила: так давно, что ей лень было вспоминать. Вымыв полы, она садилась в коридоре на кожаную длинную кушетку, вынимала из необъятного кармана халата вязанье, и стучали друг об дружку спицы, и тяжело, с присвистом и хрипом, дышала вязальщица. Застарелая астма, в другом кармане всегда с собой ингалятор: начнет задыхаться — сунет ко рту спасительную трубочку.

Тогда, давно, она еще не была старухой, а больным и врачам казалось — Анна Ивановна была старухой всегда. Каталась по коридорам и палатам румяным помятым колобком. Ведро носила легко, чуть ли не на мизинце. На швабре играла, как на арфе. Не страшась, садилась на койку к буйному, что опасно дергался, связанный по рукам и ногам, подпрыгивал, гремя панцирной сеткой на весь этаж, трогала крепкие завязки на черной, до пят несчастному, пыточной рубахе, ладонями вытирала у него со щек и висков вонючий пот и приговаривала: «Ах ты, милый, ах ты, хороший, не печалься, все пройдет, пройдет и это!»

Все пройдет. Пройдет и это.

А может, ничего и никогда не пройдет.

Его привезли на рассвете, диагноз был у него простой и жуткий — попытка самоубийства, и понятно, что она не удалась. Положили его в двенадцатой палате, для буйных — мест в суицидных палатах не было ни одного. Завалены телами или дровами? На дворе трава, на траве дрова. Не руби дрова на траве…