6.10. Марик играл соло в "Дон Кихоте" Рихарда Штрауса. В фое встретили Наташу, засыпала свежими петербургскими анекдотами. "Два грузина бабенку разодетую в подъезде зажали, уважь говорят, ладно, говорит, только что уж в подъезде-то, неудобно, пошли ко мне, ладно, пошли, заходят, а тут амбал такой выходит, одного вырубает, а другого раком ставит, кряхтит, никак запихнуть не может, а бабенка ему говорит, Вась, может тебе, как в прошлый раз, ножичек дать? Тогда грузин этот говорит, слушяй, говорит, дарагой, я тэбя как брата прашу, папробуй еще раз!" И мы хулигански ржем на весь Дворец Культуры. Смех ее заражает, она захлебывается, икает, хрипит, тявкает, слезы льет: "Дарагой, говорит, ха-ха-ха! Как брата прошу, аааа!", смакует она. "Может тебе, как в прошлый раз!! ааааа!" До самого начала концерта анекдоты рассказывала. По ходу объясняла, где партия Санчо Пансы, а где осла. Потом мы вместе пошли Марика поздравлять за кулисы, дамы целовали-обнимали, восхищенно ахали: "потрясающе!", "гениально!", небрежно подваливали коллеги и роняли весомое: "Ну ты сегодня…", "молоток, старик", "ну ты даешь, что это с тобой случилось?" Аня руководила движением, следила, чтоб не задерживались у тела. Кто-то из дам прошипел злобно: "Регулировщик…" Подбросили Наташу домой. У нее, как всегда, грандиозные планы гастролей, новых книг. Только разгрести неурядицы…
7.10. Самое главное во фрейдизме это не метод психоанализа, а метод общения, Фрейд открыл новый метод общения, путем откровений, взаимных, или односторонних, а значит и любви (Юнг и Шпильрейн), когда пациент и врач взаимно обучают и взаимно проникают друг в друга, и все кружится и путается в этих танцующих "переносах"… Вообще модерн – это время откровений (последних?). Как в психике, так и в языке, и психоанализ тут совпадает с семиотикой и структурализмом, копания в душе и копания в языке…
9.10. Позвонил в Москву Мише. Болеет. Из дому почти не выходит. "Это уж и на существование не похоже". Про Иосифа рассказывает, что весь в бурных романах, "ты себе не представляешь, с одной, и одновременно, иногда в тот же день, с другой!". "Во, – говорю, – философия-то до чего доводит." Но и тут он не среагировал, очень серьезно это воспринимает, с завистью.
12.10. Жванецкий по ТВ учил русский народ правильно голосовать. Угрожал, что если победят коммунисты, он уедет. Напугал ежа голой жопой. У нас тоже такие голоса звучат (если Ликуд победит – я уеду). Сижу в одном из своих обезьяньих питомников. Обезьянки при деле: бегают, прыгают, кричат друг на друга. Я английский учу. Перевожу статейку. Две обезьянки на передней парте ругаются: – Имма шелха Фатима! ("Мать твоя Фатима!" То есть арабка) – Аба шелха Абу Куши! ("Папаня твой Абу Куши!"/Отец Черножопого/) – Имма шелха ми кфар Кана! ("Мать твоя из села Кана!") – Аба шелха Абу Аяш! ("Предок твой Абу Аяш!" /Террорист знаменитый/) – Имма шелха ецет им вибратор! (Мать твоя гуляет с Вибратором!) – Аба шелха, аба шелха… (" а твой предок, твой предок…) Сегодня, наконец, позвонила, ужасно обрадовался. А то мучился, как разведчик без связи. "Я беспокоилась…" Когда я спорил с Мишей о том, что искусство ущербных менее ценно, чем искусство полноценных, я таким образом защищал искусство тайно ущербных, от искусства ущербных явно. И каждый защищал себя. (Вот Михалков Никита, ведь явно талантлив, умен, и к творчеству жаден, даже странно для такого высокого и красивого человека – может есть все-таки какой ущербик тайный? – но чем-то чужд, вернее чем-то отталкивает, на физическом уровне, эти глаза его томные, наглые, и не пойму чем, разве что вот этим наглым самодовольством. Красуется. А сочувствуешь только мучениям. Себя, гад, любит в искусстве, а не искусство в себе.) В индивидуализме – нарциссизм, когда одиночество не несчастье, а благо. Уж не знаю что и подумать. Если у тебя все в порядке и все здоровы, мой милый, что тебе я сделала? Не мог же ты и книжку не получить?! Когда можно тебе позвонить? Какое расписание на работе? (Еще раз адрес…)… Напиши про Италию. Оказывается по-итальянски странно будет strano (это я на "Почтальоне" выучила). Вчера гуляла по… одна. Так красиво – 18 век. И садики везде и колдовская осень и ходила одна на "Почтальона". Вот уже месяц, как я на всех бросаюсь и все меня боятся. А что я могу? Позвонить? Но страшно, что ты не один и расписанья не знала, потом каникулы и праздники – все дома. Разница во времени -…часов (пока у нас время летнее, до ноября). Значит нужно где-то до…утра звонить. И вот сегодня позвонила. А у тебя как раз выходной и ты сам снял трубку и ты в порядке и ничего страшного и сегодня вся жизнь мне мила… Придется ждать до понедельника это единственный день, когда я успеваю попасть на почту…И еще я вспомнила как долго гуляло мое "итальянское" письмо и твою несостоявшуюся мистификацию с Москвой и вообще все "неувязочки"… И вернулся мой страшный сон, когда я хочу что-то сказать и, как ни стараюсь, только хрипота исторгается, и никто меня не слышит, как рыба. А спросить-то нужно только случается ли тебе быть одному и, если да, то тогда ты с кем? Сегодня достал из ящика свое же письмо. Адрес правильный. Одно из наших любимых загадочных явлений? А ты, небось, гадаешь – чего это замолк после Италии и какой в этом надо искать смысл. И я гадал, почему долго ответа нет, пока вот не вернулось письмецо… Выходные у меня: воскресенье и среда. Утром на спорт ухожу, а после девяти дома. Пишу, читаю. Скучаю. Слышь? Давай там, подкрути проводок, а то кому ж я свою жизнь расскажу? А еще Йом Кипур у нас… Посылаю тебе вернувшееся письмо. Вернулся я из Италии в состоянии сомнамбулическом. Попросту говоря слегка трахнутый. От обилия, плотности и силы впечатлений. Ну и работа началась, отчего я тоже слегка трахнутый и сомнамбулический. Два дня у меня выходные… что неплохо, но зато остальные забиты невпротык и я уже жутко устал… Три дня были в Риме. Исходили пешком вполне по-спортивному. Осталось: фрески Караваджо в забыл какой церкви недалеко от пьяцца Навона. Я совсем его не ценил, даже фильм не помог (теперь надо пересмотреть, он у меня есть в записи), а тут вдруг – пробил. И главное случайно зашли, церковь пуста совершенно, рассеянно и устало смотришь на разрисованные стены, да и плохо видно, темно, и вдруг кто-то осветил угловую фреску, и будто аквариум зажгли, а в нем жизнь, так неожиданно, такие естественные лица, жесты, тела будто теплые… Рим был странно пуст. Идешь днем по городу, в самом центре, и никого, ну просто никого, аж страшно. Ну и, конечно,"ребра мира", форумы, термы, колизеи, триумфальные арки, оплывший, как воск, мрамор, неожиданное изящество Пантеона, и сразу понимаешь, что горечь триумфов – вино поэтов… Посреди римских скитаний вышли на небольшую площадь у реки, причудливой роскоши дворец, написано: "галерея Бургезе", неуверенно заходим, смуглый служитель, расшаркиваясь, зазывет, мол, вход свободный, заходим, гуляем, барочный шик, картины, мебель, все как бы жилое, но никого, и странно много ковров, на полу, на стенах, дошли до конца коридора: большая стопка ковров, и толстый, небритый, сильно смуглый мужик их бодро сортирует. Начинаю догадываться: магазин ковров. Хозяева из Бангладеш. Стал я у них огромный китайский ковер торговать, синий такой, как шелковый, с золотым павлином, сказочный ковер, очень мне приглянулся, ну я и спросил: "Сколько стоит?". Посадили меня в кресло, стали звонить куда-то, цену выяснять, хотели другой ковер подсунуть, но я был тверд, расспрашивали откуда родом, чем занимаюсь, говорю: русские мы, нефтью торгуем. Долго суетились, осматривали недоверчиво, наконец, главный их сказал, что завтра будет самый главный директор, только он цену знает, чтоб я завтра пришел. Проверка серьезности намерений, жена опять же тянула, мол брось дурака валять, портила мне игру. А ковер, доложу я тебе, знатный. И чой-то мне обидно стало за старушку Европу… Уже по приезде по русскому ТВ посмотрел "Охоту на бабочек", французский фильм Иоселиани, там нечто похожее, конец аристократической Европы, только там корейцы скупают, а может японцы… А когда я один, я – один. Караваджо Джермена напомнил Женю Харитонова, всегда пасмурного, настороженного, цепкого. Однажды пригласил нас с Мишей в затюканный подвал на танцы мужиков полуголых. (Сейчас у них Виктюк этим балуется, на волне вседозволенности и мировой славы. А балет о Сталине кто, бляди, поставит?! Может Курехину по плечу?). Его проза была естественна, как разговор, в ней была беспощадность, за которой стояла какая-то вера…, она мне не просто нравилась, она меня увлекала. И сам он притягивал, пугал и притягивал… Вот и в Риме, в церкви темной, Караваджо поразил, когда стены вдруг ожили, затеплились, засветились живыми телами, их обнаженность не была картинной, она почти смущала своей непристойной естественностью, вызывающей свободой. Может быть действительно эти "люди лунного света" видят жизнь ярче? Конечно, и они в большинстве своем – быдло, за права борются, пенсии требуют, чтоб вольготней было в жопу ебаться.
