11.9. Весь Израиль обсуждает речь Асада в сирийском парламенте. Ловит намеки на добрые намерения. Жители Голан открыли "новый этап борьбы". Главарь их, М'алка, оправдывался: "Мы не собираемся сваливать правительство. Мы заявляем ему наш протест". Правительство сваливает их с Голан, но они, верные партийцы, не собираются сваливать правительство. Небось предложи родное правительство десятину с каждого на алтарь дела мира, тут же бы его свалили. Володя звонил. Его статью о Бокштейне напечатали в "Новостях недели". Доволен. Грандиозные планы заполнить все их приложения до пришествия Мессии. Зол, что не взяли статью о Генделеве: не хотят рекламировать конкурентов. – Суки вонючие! Я – поэт! Я пишу о поэтах! "Пишите о ком угодно, только не о Генделеве"! А о ком, о Бараше что ль писать? Да я не хочу его топтать! О Вернике? Больше двух строк не напишешь! Кстати, когда твоя книжка выйдет? А неделю-две назад была там его статья "Разговор о Дане". Недурно. Хотя вскользь. О Бокштейне – верно. Только за безвкусицу "птицечеловека" критиковать бессмысленно. В этой безвкусице – суть. Она оттеняет его метабред, придает ему подлинность. (Сам же пишет: "вдруг Оно живое?", и тут же – "лужи инфантильной тропики".) Иначе все было бы "сделано", то есть сухо, постно, натужно, а то и фальшиво, и всегда – мертво. Кто все время боится оступиться, у того походка неестественная (идет, как аршин проглотил). А Бокштейн чудесен естественностью, пусть даже и бредоносной. Его вообще "критиковать" бессмысленно. Критиковать можно "сделанное", а не явления природы. Бокштейну надо слагать гимны. И почему "досадно", что "ни тени иронии"? Да вся эта современная "ирония" – кокетливость шлюх! Или, в лучшем случае, "прыщавые" комплексы недовылупившихся. В новостях была корреспонденция об исчезнавении хасидов из центра Тель-Авива (ул. Шенкин и вокруг): в синагогах не хватает молящихся для миньяна* (старики платят деньги молодым "богобоязненным" из других кварталов, чтоб те приходили с ними молиться, те, конечно, берут денежки безбоязненно, и доброе дело, и тут же тебе воздаяние), насиженными их местами овладевают пацаны, долбающие рок на гитарах, полуголые девки, красные "ягуары" на тротуарах, педики в обнимку в кафе "Жопа". Корреспонденция сделана с едва сдерживаемой радостью по поводу ухода "старого мира", радостью, под маской сочувствия к одиноким седобородым дедушкам, чувствующим себя несколько неуютно в "новом мире", но проявляющим к нему удивившую меня снисходительность. Корреспондент подходит к парню лет 20-ти у входа в магазинчик кассет и дисков: "А ты не думал никогда, что может быть религия способна ответить на те вопросы, которые тебя волнуют?" Парень, на вид интеллигентный, пожал плечами: – А меня ничего не волнует. Это было гениально просто, в точку, в яблочко. Воистину новый народ, как и опасался Ахад Гаам: "без имени и культуры". Вадим Встречать меня в аэропорту Вадиму не хотелось. Как коту на печке, зимой, в сени выбегать. Меня это, конечно, задело, тем более ты ж ко мне в гости собираешься. Ну, ладно. Сам ленив, понимаю, да и, слава Богу, обойдусь. Позвонил через пару дней. Встретились у Почтамта на Мясницкой, где я своим обычным сумасшествием занимался – отправлял книги, первую партию. Обнялись. Подарил ему альбом фотографий "Христианские места в Израиле". Пока шла очередь, упаковка, писание адресов, он рассеянно листал его. Покосившись, смотрел, как пишу адрес на иврите. – Загадочный древний язык! – М-да, – ухмыльнулся я, не зная как реагировать на прилив романтики. Книги были отправлены. Мы вышли к Гоголевскому и пошли вниз, к Чистым прудам. Погода была замечательная. Солнечно, не жарко. Сели на скамейку. Вадим закурил. Он совсем не изменился. Никак не дать сорока семи. Все тот же прямой негустой пшеничный волос, никаких седин, лысин, брюха, скорбных морщин-борозд и прочих признаков разложения. Даже моложе чем три года назад, ни дать ни взять – тридцатилетний. Глядя на старый московский дом напротив (не Талызина ли, где Гоголь умирал?), на листву, купающуюся в солнечных ручьях, стекающих по стволам и ветвям, на девиц с породистыми собаками, на мужичков в маечках за домино, я вдруг узнал запах московского лета из прошлой жизни, пахнуло уютом родины, отпустила привычная тяжесть, и снова нам было по тридцать, да что там – по двадцать!, и мы рассказывали друг другу очередные романтические сказания: -Ты не представляешь, какая на меня удача свалилась! Я влюблен по уши! Она совершенно необыкновенная женщина…

12.9 Вчера младший играл на вечере, организованном англо-израильским культурным фондом в галерее Штерна на Гордон. Собирали деньги на поездку их оркестра в Англию. В самой галерее была выставка 4-х поколений Писсаро, наглядно демонстрирующая фамильное вырождение. Родоначальник был представлен несколькими завалящимися рисуночками по 5-10 тыс. долларов. Публика была светская, богатенькая, даже эти рисуночки покупали (а вот закусочку подали хилую), всякие бабы в отчаянном возрасте, пара гомиков, тоже не первой свежести, настоящий светский лев: элегантно одетый, легкая седина, мужественное лицо, которое портил только налет скучающей наглости. Отпрыск в одном месте от волнения "поехал" не туда, смутился и вообще сбился. Вряд ли кто заметил, кроме, конечно, учительницы, тут же покрасневшей. Вернувшись, мы пошли с супругой в наш Хулонский лес, выгулять кокера, старший, по вечерам это его обязанность, приболел. Сели на скамейку. Она легла, положив голову мне на бедро и закрыв глаза. Черный, с блестящей шкурой, разжиревший кокер весело валялся в темной траве, потом подбежал и тоже улегся рядом. Правой рукой я гладил ее волосы, а левой – кокера Клепу. Утром ходил в бассейн, потом, гуляя с собакой, встретил Жору, бывшего короля русской прессы. К моему удивлению он подошел, пожал руку, встал рядом, "как дела" и прочее. Видно паническое состояние располагает к доброжелательности по отношению к потенциальным сочувствующим, а Жора в панике, в ужасе от левых, от Рабина: – Я вчера Шилянскому говорю, да уйдите вы все из Кнессета, перестаньте сотрудничать с этими большевиками! Тотально! Плюют на концензус, ну так пусть сами, в одиночку и правят! – Правильно, – завожусь с пол-оборота, – если народ для этой местечковой аристократии – "пропеллеры", то нечего играть с ней в парламентские игры, нужны резкие методы, призыв к гражданскому неповиновению, нужно показать народу, что ситуация критическая, что эти капо тащат народ к печам, рассказывая, что там тепло и сухо. Он рукой махнул: "Да не с кем же разговаривать. Одна надежда, что у них сейчас раскол будет". – С чего это? – Ну из-за Голан у них сейчас итъарерут /пробуждение, активизация/. – Да какой там итъарерут! Давно ясно, куда дело гнут, если они до сих пор не итъареру, так уж теперь, после драки…, знаете, как царь Агриппа жидков учил? Тот, кто выразив покорность, потом восстанет против притеснителей, тот не свободолюбивый человек, а взбунтовавшийся раб. Нет, я смотрю на вещи куда пессимистичнее: не Рабин тут виноват, народ говно. А он только всплыл, за говно это уцепившись. Народ приспособленец. Дело швах. Были же мы у власти, и что? – Мы?! – возмутился Жора. – Ликуд был у власти, и то бекоши /с трудом/, а не мы! Сенильные ревизионисты и хапуги черножопые! Даже аппарат не смогли поменять. Если б мы были у власти, они бы этих социалистов с увеличительным стеклом бы искали! Вечером позвонил Верник, Чичибабин приезжает, 4 -ого октября вечер. Жара. 34 по Цельсию. Йом Кипур на носу. Читаю Аниту. О тоске по героизму еврейских юношей сто лет назад. А нынешние мечтают о мире. Чтоб их в покое оставили, в милуим не забирали. Вадим – Мы познакомились на поэтическом вечере. Я года два назад стал немного выходить в люди, и, есть такая студия при одном клубе, народ уже не юный, поэты, художники, меня пригласили почитать. И вот что здорово еще красавиц-то колдуют мои греховные стихи! Успех был замечательный, дамы обступили, просили автографы, и она. Я подарил ей книжку, потом она мне позвонила, попросила встретиться. Прочитала стихи, посвященные мне. Ну и… пошло-поехало. И, понимаешь, такая связь… неразрывная, такое взаимопонимание, буквально душа в душу… у меня еще так не было. Получилось, что и на мой закат печальный… – М-да… А сколько ей лет? – 35. – Не замужем? – Замужем, куча детей. – Ого?! – И ты не представляешь, на ней совершенно не заметно. Такая статная, красивая! – А муж чего делает? – Не знаю точно. Знаю только, что деньгу гребет. Одевается она шикарно, духи дорогие. Захотелось мне ввернуть насчет спонсора, но сдержался, Вадим был настроен на полном серьезе восторженно. – И как она время находит? – полюбопытствовал я. – Вот, находит. Они находят, когда хотят. – М-да, это точно… – И стихи она замечательные пишет. Все со мной советуется, я у нее вроде… ну так, поучаю в общем. А поет как! И на гитаре играет. Ей твои песни очень нравятся. Да чего там, я вот на днях организую встречу, познакомлю вас. – Аа, я с удовольствием. – Совершенно удивительно…,- продолжал Вадим мечтательно, – она тут уезжала с детьми и мужем, в отпуск, прям плакала… И вернулась на три дня раньше, умираю, говорит, соскучилась… – М-да, – я качнул головой и улыбнулся. – Здорово. Позавидовать можно. А улыбнулся я тому, что и четверть века назад он вот так же, с таким же восторгом, рассказывал мне свои необыкновенные приключения, и я ему ужасно завидовал. – Я сам просто не верю, что такая удача. Но я ее заслужил. Выстрадал. А как она мои стихи чувствует, понимает! Ну, потом, как водится, настала моя очередь делиться, только истории мои всегда были, по сравнению с его, попроще, пообыденней, без всякой романтики. Рассказал о своих неудачах с А. – Ну, это не любовь у тебя, – прозвучал вердикт. – Это так. А что не встает, так это только баба виновата. – Да, она совершенно холодна… – Ну ясно. Однако я тебе удивляюсь. Ей богу, ты совсем не изменился. Ну зачем тебе это? Зачем без любви? Любишь ты ситуацию насиловать, не можешь примириться с тем, что любовь – редкость, странная встреча! Ее, как штангу, не выжмешь. Чувствуешь, что не то, и иди с Богом. – М-да. – А что ты мне рассказывал тогда про другую, которая потом уехала, про сон, в котором я ей приснился? – С той… вроде все есть: взаимопонимание, интерес ко мне, что пишу, о чем думаю, что переживаю… Когда мы увиделись, прям мистика, через 15 лет, случайно, в другой стране… Но… какой-то страх… Когда уже сблизились, в первый раз, так после… обычно знаешь, человек расслабляется…, помню ее взгляд… бездонный, неотрывающийся, какой-то суровый, страшный… будто два дула за мной следят… – Прям мурашки по телу. Ну так это ж и есть любовь! Я прям вижу этот взгляд! И Вадим передернул плечами. – Так что у вас? – Ничего. Переписываемся. Приезжает иногда. Два паренька в галстучках подошли: – Колготки не желаете? Итальянские, по 10 тысяч? – Хиляй-хиляй со своими колготками,- резанул Вадим с неожиданной грубостью. – Чего это ты? – удивился я. – Ходят тут, со своими колготками, прям НЭП какой-то. – Ну конечно НЭП, а ты что думал? Мальчики шустрят, причем культурно, в галстучках, а что? – Слушай, – неожиданно переключился Вадим, – угости меня пивом, а то, сам понимаешь, ни копья. Передернуло меня от нищенского надрыва. – Аа, пошли, конечно, – говорю, – действительно что-то пить захотелось. Герцель и Нордау, озабоченные еврейской трусостью и бесчестьем, писали пьесы о евреях, гибнущих на дуэлях, бросая вызов своим обидчикам, доктор Коэн у Нордау объясняет необходимость выйти на поединок тем, что речь идет не только о его собственной чести, но и о чести еврейского народа (видно с юмором они к тому времени успешно расправились). А вот Ахад Гаам считал, что оба не понимают духа еврейства, что оскорбления не могут задеть чести "настоящего еврея", который гордо пройдет мимо. Ахад Гаам лучше понимал соплеменников, и его "настоящие" евреи, пройдя мимо оскорбителей и мимо сионизма пришли прямехонько и мирно в Освенцим.