Не могу объяснить и толком сформулировать, что меня привлекает. Просто это те редкие моменты, когда я искренне благодарна судьбе за знакомство со скрипкой, за полученную от родителей способность находить пронзительную и завораживающую красоту в том, что кажется обыденным. За возможность видеть, слышать и ощущать.

Я люблю вглядываться в пустоту за пределами тонкой корабельной скорлупки, ту самую, загадочную, в которой находятся путешественники, временно переставшие существовать в реальном мире. Говорят, это вредно и даже опасно. Правда, говорят с осторожностью – никто не может объяснить, чем именно. Наверное, источник этих предупреждений – обычный страх перед неизвестным. А я… там красиво, но даже не в этом дело.

Я точно знаю, что корабль любит мою музыку. Стараюсь не злоупотреблять, потому что даже мне самой это периодически кажется странным, но в такие моменты удержаться невозможно. Подлинное наслаждение, удовольствие настолько яркое, что на глаза наворачиваются слезы.

Сначала – шлем терминала. Он поначалу мешал, но я очень быстро привыкла, а без него… без него это будет череда звуков. Да, красивых, но – не тех.

Футляр пахнет старым лаком, канифолью и чем-то неуловимым. Мне кажется, именно так пахла мама, это ведь ее скрипка. Не концертная, а домашняя, для себя. Сделанная безымянным мастером, звучащая совсем не так, как бесценные древние произведения искусства, но… в ней есть душа. Не такая, как в технике и прочих предметах; своя, настоящая, абсолютно живая. Возможно, когда-то давным-давно эта скрипка была живым человеком?

Лак кажется теплым. Всегда. Шейка инструмента сама просится в ладонь, подбородок устраивается на предназначенном для него ложе так уютно, будто это не посторонний предмет, а продолжение тела. Смычок… он тоже живой и очень легкий, как виляющий хвост собаки, встречающей хозяина. Так и просит: «Коснись! Ну! Я скучал!»

Я тоже скучала.

Пальцы все помнят, им не нужно внимание разума. Я не гений и не виртуоз, просто есть несколько мелодий, которые я, кажется, способна сыграть в любом состоянии. Теперь можно позволить себе отпустить реальность, полностью отрешиться от собственного тела. Позволить живой темноте окутать себя, на какое-то время забыть обо всем – о существовании рядом других людей, обо всех приборах и бегущих по нейронным сетям импульсах. Больше нет человека, все материальное осталось где-то позади, а здесь… только свобода бесконечного полета и хрустально-чистый, пронзительно-нежный звук.

Мне кажется, эта пустота вокруг отзывается на него. Краски становятся сочнее, меня уже полностью окутывают переливы света – голубовато-зеленые, холодные, но удивительно ласковые, будто живая лесная тень. Разум знает, что это говорит только о приближении точки выхода, но здесь и сейчас… кому есть до него дело?

Вокруг завиваются радужные вихри. Я ощущаю не только дрожь инструмента в руках; я чувствую, как звуки наполняют пространство плотным наэлектризованным облаком. Где-то рядом стучит сердце – тихо рокочет двигатель, готовый свернуть пузырь перехода. Стучит и мурлычет от удовольствия, впитывая знакомую музыку. И благосклонно решает послужить еще, удержать чуть живую цепь от обрыва, а прибор – от поломки, позволить своим крошечным соседям, считающим себя его хозяевами, еще полетать, увидеть другие миры. А самому – послушать, как тонко и ласково поет скрипка. Умереть никогда не поздно, можно опоздать только жить.

Музыка, кажется, выбирается за пределы тонкой скорлупки корабля. Музыка струн, тонких пальцев и биения пульса. Мгновение – и я почти могу различить тихие-тихие, едва слышные голоса, будто далекий оркестр начинает подпевать одинокому соло. Звук становится сильнее и пронзительнее, а хоровод света – быстрее. Следом за ними ускоряется пульс – мой ли, корабля, какое это имеет значение?

Еще мгновение – и свет рассыпается мириадами крошечных холодных искорок далеких звезд, а мне кажется, будто я вынырнула из толщи воды и теперь отчаянно хватаю ртом воздух. Вкусный, обжигающе-ледяной зимний воздух, пахнущий заиндевевшими ветвями скинувших листву деревьев, высоким синим небом и хрустящим под ногами снегом.

А потом вдруг в лицо мне плеснули пламенем, и я… ослепла.

От пяток до макушки пронзила разрядом тока острая боль, смычок сорвался пронзительным высоким звуком – не фальшивой нотой, криком. За нас обоих, потому что у меня от этого неожиданного удара перехватило дыхание.

Потом… кажется, кто-то кричал. На разные голоса, и эта какофония била по ушам, оглушая и окончательно дезориентируя в пространстве. Я уже забыла, кто я, где нахожусь и что вообще происходит, и всей душой отчаянно хотела только одного: чтобы все это поскорее закончилось.

Оборвался кошмар внезапно. Я вдруг прозрела и испуганно вытаращилась на физиономию брата, из ниоткуда возникшую передо мной. Кажется, он что-то говорил, но за грохотом пульса в ушах я ничего не слышала. Лицо обожгла пощечина, я протестующе вскрикнула, пытаясь отшатнуться, но в голове ощутимо прояснилось. Например, я поняла, что сижу на полу в дальнем углу двигательного отсека, вжавшись спиной в угол, брат на коленях стоит напротив и упрямо тянет меня за локоть из этого угла, а я упираюсь, цепляясь за какие-то элементы конструкции. А шлем терминала валяется рядом, явно снятый с моей головы Ваней.

До меня постепенно начало доходить, что все недавние ощущения – не совсем мои. И ослепла не я, а корабль; и громкие звуки, причинявшие боль, здесь не слышались, да и самой боли тоже не было. То есть, наверное, что-то случилось с кораблем?

– Аленка! Ну наконец-то! – возмущенно сообщил брат, когда я все-таки поддалась и позволила извлечь себя из укрытия.

– Скрипка! – дернулась я из его хватки, когда сообразила, что брат увлекает меня к выходу, а инструмент так и остался лежать на полу.

– Тьфу, дура! – не сдержался Ваня, но руку разжал и терпеливо дождался, пока я аккуратно уложила скрипку в футляр.

– Что вообще происходит? – уточнила я, подхватывая свободной рукой кофр, за другую уже вновь ухватился брат и поволок меня, кажется, в сторону рубки.

– Падаем, – лаконично отозвался он. – Пока гравкомы справляются, но неизвестно, на сколько их хватит.

– Как падаем?! Куда падаем?! – Я вытаращилась на Ивана, предприняв попытку остановиться для выяснения подробностей, но мне не позволили.

– Вниз, – огрызнулся он, явно не желая ничего комментировать.

А я вдруг отчетливо осознала, что братец-то вырос. Что вот этот высокий крепкий юноша – уже не тот мелкий паршивец, который отравлял мою жизнь в юности, ходил за мной хвостом, мешал учиться и надоедал своими бесконечными вопросами. Сейчас меня тянул за руку без пяти минут мужчина, и, наверное, хороший мужчина – серьезный, ответственный, не теряющийся в экстремальной ситуации. И это уже я надоедала ему глупыми вопросами, заданными под руку в самый неподходящий момент, и, с его точки зрения, вела себя как глупая девчонка.

К этому выводу я успела прийти по дороге к пультовой, слушая пронзительную трель сигнала тревоги и пытаясь понять, что вообще происходит. Судя по всему, с кораблем во время выхода из прыжка что-то случилось, но что? Мы с кем-то столкнулись? Нет, вряд ли, куда бы мы тогда падали! Василич промахнулся с курсом и мы выскочили в атмосфере планеты? Тоже сомнительно: во-первых, Василич не ошибается, а во-вторых, непонятно, почему ослепли внешние камеры. На нас кто-то напал сразу на выходе? Опять же очень странно – кто, зачем? И как умудрился подкараулить? И почему мы все-таки куда-то падаем?

И, кстати, зачем брат тащит меня в пультовую?

Последний вопрос я даже собралась задать вслух, но не успела: мы пришли.

– Я ее привел, – отчитался Иван, подтаскивая меня к креслу у стены и силой в него усаживая. Воспротивиться я не успела, а брат уже активировал систему креплений и сам поспешно уселся рядом. – Не в себе, но вроде живая.

Я опять попыталась возмутиться, но снова не успела.

– Ох, Аленка, и заставила ты нас понервничать! – не оборачиваясь, неодобрительно высказался штурман.