Французы, наблюдавшие Петра в Париже, пришли к выводу, что русские люди, должно быть, работают только в пьяном виде. Они и по сей день не подозревают, что тот, который «на троне вечный был работник», вообще не работал, а бражничал, визитерствовал и бесконечно суетился, прорубая окно в Европу на гнилых чухонских болотах и перетаскивая органы государственного управления на полтора месяца пути - туда, где не было ничего. Петербург появился уже потом, после Петра.

«Учреждения Петра были фатальны для России, - писал убежденный монархист Лев Тихомиров, - и были бы они еще вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, в том виде, в каком их создал Петр, они оказались неспособными к сильному действию».

На все риторические вопросы, имеющие быть вследствие вопиющего несоответствия художественного образа своему историческому оригиналу, ответил не стремившийся к изяществу слога Иван Солоневич: «Вокруг Петра подбиралась совершеннейшая сволочь, и никакой другой подбор был невозможен вовсе. Петр шарахался от всего порядочного в России, и все порядочное в России шарахалось от него».

Скажем так: не потому, что Петр плох, хотя и плох он, а потому, что судьба всякой революции, в том числе и петровской, всегда строится, по выражению того же Солоневича, на отбросах. И судьба самих отбросов одинакова во всех революциях. Скажем и то, о чем не мог знать Солоневич. «Демократическая революция» в России образца девяносто первого года не явилась приятным историческим исключением, ибо задачи ее «птенцов» практически ничем не отличались от задач «птенцов Петровых»: торговать Россией, как своей добычей.

Любопытный факт, который отчаянно сюда просится. В 1801 году при посещении могилы Жан-Жака Руссо первый консул Франции Наполеон Бонапарт сказал: «Будущее докажет, не лучше ли было бы для спокойствия земли, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали».

Впереди были солнце Аустерлица и закат Ватерлоо - две великих трагедии человечества - независимо от того, кто выиграл сражение, а кто его проиграл. Впереди были еще десятки других сражений и других войн во имя мирового господства, но человечество, некогда проклинавшее «корсиканское чудовище», не смогло и не пожелало отказаться от его грозной славы, не осознавая того, что вечной памяти Наполеон Бонапарт заслуживает совсем за другое.

Он стал последней великой личностью на земле, кто понимал свою необязательность.

Виват, король, виват!..

В Париже про Наполеона после его коронации говорили: «Был Бонапартом - и стал королем. Так опуститься!..» Между тем сам Наполеон думал не по-другому: «Государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужны честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, сильным, возбуждающим восхищение».

Ну так, то Франция, а в России все наоборот. Обилие узкопрофильных королей вызывает только один вопрос: неужели их породила августовская революция 1991-го? И да, и нет. Само явление «голых королей», возникнув из сказки Андерсена «Новое платье короля», блуждало по свету невостребованным более ста лет, пока в двадцатых годах прошлого столетия не наткнулось на Россию, отягощенную тщеславием большевистских бороденок, жаждавших увековечения еще при жизни.

В историю эти бороденки пытались въехать одним путем - массовым переименованием городов в свою честь, а в самих городах - центральных площадей, проспектов, улиц, общественных зданий, вплоть до трамвайных депо, мостов и ткацких фабрик, бывших прежде недопустимо безымянными. Пультовый идиотизм Мейерхольда, куражившегося в театре своего имени, не был явлением исключительным, а проистекал из того же безумного ряда, что и проспект Нахимсона, площадь Урицкого, таможня имени товарища Бухарина, мост Рухимовича, переулок Френкеля. Новых городов тогда и не помышляли строить, однако они появлялись на картах регулярно: Троцк, Калинин, Свердловск... По поводу последнего можно смело утверждать, что процесс самовозвеличивания перешел в стадию полного выпадения здравого смысла, ибо упразднением Екатеринбурга было увековечено не имя, а подпольная кличка. Хотя, с другой стороны, назвать такой город Мовшеградом -тоже, знаете ли... Мовшеградцы могут и не понять.

Сталин был, пожалуй, единственным из большевистских вождей, кто долго оставался в тени, сохраняя полнейшее равнодушие к массовому психозу соратников. Возможно, его раздражало их уездное тщеславие, и это чувствовалось. На всякий случай раздражение нейтрализовали поспешным переименованием в 1925 году Царицына в Сталинград. Так или нет, но зависти он не испытывал - ни к лихорадочному всплеску «военно-революционной» славы Троцкого, ни к хитрованскому президентскому амплуа «всесоюзного старосты» Калинина, ни к «естественному величию» самого Ленина. Да и откуда бы взялась зависть, если он все видел наперед и знал цену славословию?

А вот презрение - это да, это было. Вождь, еще не ставший вождем, узнал из подобострастной речи Бухарина, что он уже «пролетарский фельдмаршал». По прошествии некоторого времени отец троих детей «товарищ Сталин» был поставлен перед несокрушимым фактом своего отцовства по отношению ко всем народам СССР. Тогда-то и зазвучали «от Москвы до самых до окраин» торжественные кантаты и патетические оратории. И звонкая песня лилась широко: «Слава Сталину, слава вовеки!» Песне внимали тысячи портретов человека с усами. Это уже походило на дикую мистерию в театре Мейерхольда, который прежде многих других объявил себя королем сцены, не подозревая о том, что он тоже голый.

К общему хору поспешил присоединить свой поэтический голос и Осип Мандельштам: «Слава моя чернобровая, бровью вяжи меня вязкою, к жизни и смерти готовая, произносящая ласково - Сталина имя громовое - с клятвенной нежностью, с ласкою...» А как иначе, если слава вождя, отраженная культовым позументом, августейше оседала звездной пыльцой на творческих счетах и регалиях, открывая новые, добротные перспективы?..

Увы, Мандельштам опоздал к раздаче кремлевских слонов, зато Мейерхольд побежал впереди паровоза, что было плохо для паровоза и еще хуже для Мейерхольда. Громко объявив эру «театрального Октября», Всеволод Эмильевич принялся заново штурмовать Зимний в театре своего имени. Попутно режиссер-новатор заново прочитывал Островского, Гоголя, Грибоедова, а также иных классиков, обнаруживая у каждого из них революционную драматургию. На этой основе он возжелал научить большевиков быть большевиками и объяснить им, как следовало штурмовать Зимний, чтобы это смотрелось феерически.

Посетив премьеру феерии «Земля дыбом», несчастная Крупская едва не лишилась рассудка. Оправившись от потрясения, «вдова ленинизма» назвала Театр им. Мейерхольда «сумасшедшим домом», что было весьма недалеко от истины. Это, однако, не смутило гения революционной сцены и не помешало установить в театре невиданный помпезный церемониал в свою честь, ритуально подчеркивающий его королевское достоинство.

Мейерхольда всегда сопровождала свита секретарей, помощников, ассистентов, советников и стенографистов, фиксировавших для истории каждое оброненное им слово. В свите имелись свои гофмаршалы и фрейлины, а также переводчики на случай визита гостей из «Интуриста», желающих познакомиться с основоположником пролетарского конструктивизма. Когда бы ни появлялся Мейерхольд на репетициях, дежурный ассистент обязан был торжественно и громко подать команду: «Встать! Идет Мастер!..» Сталинское политбюро выглядело бы на этом великосветском фоне собранием пайщиков райпотребсоюза.

Незабвенный Всеволод Эмильевич успел за свою карьеру угробить два театра и замахнуться на МХАТ, прежде чем власти сообразили, что Крупская права, и русскую театральную классику со всеми ее традициями пытается громить не чересчур «возбудившийся Мастер», а вполне обыкновенный психопат, обуреваемый манией величия.