– Господин полковник, – говорил Вандельштерн, – я явился сюда в полной растерянности, чтобы сделать открытие, которое немало поразит и вас самих. Тот майор…

– Говорят «господин майор»! – поправил его Левенвальд.

– Тот самый субъект в майорском мундире, который четверть часа тому назад…

– Что это за выражение? – снова оборвал его Левенвальд. – «Субъект в майорском мундире»! В каком артикуле вычитали это вы, господин субъект в подпоручичьем мундире?

– Господин полковник, – невозмутимо продолжал Вандельштерн, – господин майор в зеленом мундире с красной выпушкой, который четверть часа тому назад был с вами во дворе, служит нижним чином в третьем взводе первой роты вверенного вам полка и зовут его Лахнером.

– Да вы спятили, что ли?! – крикнул командир.

– Его товарищ Талер узнал его и доложил мне. Я не мог не доложить этого сейчас же вам, потому что и мне самому бросилось в глаза, что этот господин майор как две капли воды похож на рядового Лахнера.

– Это неслыханная наглость!

– Совершенно неслыханная, – подхватил Вандельштерн, – и я сразу подумал, что здесь затеяна какая-то темная мистификация.

– Это наглость с вашей стороны, господин подпоручик! – загремел взбешенный командир. – Как вы смеете обращаться ко мне с такими глупостями? Из-за случайного сходства двух различных людей вы осмеливаетесь строить столь оскорбительные предположения? Это или непростительное легкомыслие, или опасная форма помешательства! Знайте, что тот «субъект в майорском мундире» – племянник князя Кауница, атташе и майор барон Кауниц!

– Это – Лахнер, – невозмутимо повторил Вандельштерн, – тот самый нижний чин из третьего взвода первой роты, который находится в данный момент в отпуске.

В этот момент двери закрылись: очевидно, Левенвальд заметил, что они неплотно прикрыты, и побоялся, как бы его гость не услыхал оскорбительных для него предположений.

«Пока еще не все пропало, – подумал лжебарон, наливая себе стакан вина, – мой командир недоверчив, как Фома неверующий, и весьма возможно, что я выберусь из этой передряги несравненно удачнее, чем Вандельштерн!»

Тем не менее командир еще долго говорил с подпоручиком, слишком долго, чтобы можно было с уверенностью рассчитывать на счастливый исход. Очевидно, ретивый подпоручик сумел все-таки поколебать уверенность командира. Это были худшие минуты в жизни гренадера Лахнера…

Вернулась «мать-командирша» и выразила глубочайшее изумление по поводу того, что суп продолжает стоять на столе нетронутым. Лахнер объяснил ей в чем дело, и «прелестная» Аглая сейчас же поспешила в соседнюю комнату, чтобы указать супругу на его невежливость, – по его вине гость остался в одиночестве за столом.

Не прошло и тридцати секунд, как командир с женой вернулся в столовую. Лоб Левенвальда был нахмурен, мрачность взглядов не предвещала ничего доброго.

– Простите, барон, – сказала графиня, – но муж уж всегда так: он готов ради служебных дел забыть о чем угодно. У нас лучший полк во всей Австрии, но это отличие связано со слишком большими заботами и хлопотами.

– Да, в этом отношении всецело сказывается отличие немецкой натуры от английской, – с любезной улыбкой ответил гренадер, – наш брат немец никогда не чувствует себя всецело спокойным, раз на нем лежат известные обязанности. А англичане… Я знавал в Лондоне полкового командира лорда Элленуайфта, который хвастался тем, что ни разу в жизни не видел своего полка.

Левенвальд молчаливо сел к столу, но есть не мог: видно было, до какой степени он был взволнован.

Графиня и Лахнер принялись за суп. У лжебарона руки дрожали так, что суп расплескивался; чтобы скрыть свое волнение, он сделал вид, будто с жадностью набросился на консоме[28].

– Что же ты не ешь, дружище? – весело спросил он Левенвальда. – Могу сказать, что бульон отменный, и ты очень несправедливо относишься к нему с таким презрением.

Левенвальд недоверчиво и испытующе посмотрел на него и ответил после довольно продолжительной паузы:

– Я так рассердился сейчас, что у меня пропал всякий аппетит.

– Что же тебя так рассердило? – спросила Аглая.

– Подпоручик из первой роты, право, спятил!

– Очень прискорбный случай, – заметил Лахнер, прихлебывая суп, – но, к сожалению, далеко не редкий.

– Причину угадать очень нетрудно, – сказала Аглая. – О, что за молодежь пошла!

– Графиня, – любезно ответил ей гренадер, – неужели у вас хватает духу осуждать ту самую молодежь, среди которой царите вы сами?

Пятидесятилетняя матрона расцвела от этих слов и преисполнилась таким благоволением к лжемайору, что немедленно приказала принести из погреба две бутылки старинного бордо, – честь, которой не удостаивался никто из обедавших у нее в последние пять-шесть лет.

Полковник продолжал оставаться мрачным; зато Аглая уже давно не пребывала в столь отменном расположении духа, как теперь, а потому уже давно не болтала столь многословно и нудно, как в описываемый момент.

Лахнер изо всех сил крепился, чтобы с честью довести свою комедию до конца. Он чувствовал, что что-то затевается против него, но что именно?..

Левенвальд кидал на него недоверчивые взгляды. Он вспомнил, с какой неохотой «барон Кауниц» проследовал в казармы. Правда, он все еще не мог отделаться от твердого убеждения, что между его гостем и покойным бароном Кауницем существует безусловное фамильное сходство… А потом, – мыслимое ли дело, чтобы простой рядовой мог в течение столького времени ни разу не выйти из своей роли, ничем не выказать своего низкого происхождения? Нет, это положительно невозможно! Простой гренадер осмелится явиться к графине Зонненберг, будет разговаривать без стеснения со своим собственным командиром? А манеры? А разговор? Нет, нет, это положительно невозможно!

Но почему же Вандельштерн с такой непоколебимой уверенностью настаивал на своем утверждении?

Бедный Левенвальд не знал, что и подумать. С одной стороны, он не доверял, с другой – это недоверие казалось ему преступлением против друга.

Теперь он с нетерпением ждал, что покажет придуманное им испытание. Он приказал Вандельштерну прислать к нему одного из товарищей Лахнера, а именно того, который спит в казарме рядом с ним. Он хотел, чтобы тот прислушался как следует к звуку голоса Лахнера, хорошенько присмотрелся к его лицу и сказал, Лахнер ли это или это ошибка. Правда, рядовой Талер безапелляционно признал в майоре Лахнера…

«Ну, погоди ж ты, – думал Левенвальд, беспокойно ерзая на стуле, – если окажется, что все это просто показалось Талеру с пьяных глаз, так я прикажу снять с него семь шкур».

Наконец момент выяснения всей этой темной истории настал. Дверь столовой распахнулась, и туда вошел гренадер с корзинкой апельсинов в руке. Он вытянулся в струнку и почтительно доложил, что его прислал подпоручик Вандельштерн.

– Отдать апельсины вестовому.

– Слушаюсь, господин полковник.

– Ты из какой роты?

– Из первой, господин полковник.

– Как зовут?

– Биндер, господин полковник.

– Так это ты отличаешься каллиграфическим искусством?

– Точно так, господин полковник.

– Этот нижний чин отличается выдающимся по красоте почерком, – обратился Левенвальд к Лахнеру, – бумаги, которые он переписывает, производят впечатление гравированных, а не рукописных.

Появление Биндера снова воскресило надежду Лахнера выпутаться из этого скверного положения. Он отлично понимал план Левенвальда и рассчитывал на любовь коллеги, – ведь когда прошел первый порыв горя и отчаяния после вынужденного поступления в солдаты, Биндер всем своим поведением доказал, что желает оставаться верным и преданным товарищем, который не изменит былой университетской дружбе. Поэтому Лахнер был совершенно уверен, что хотя Биндеру и вполне непонятна вся эта комедия с переодеванием, но товарища он не выдаст.

– Давно служишь? – небрежно спросил наш самозванец Биндера.