– Я все еще не знаю, что от меня, собственно, потребуется…

– Об это можете не беспокоиться, будет сделано все, чтобы облегчить вашу задачу. Князь велел передать вам, что вы должны постараться держать себя в обществе свободно и независимо. Если это вам удастся, то ваше счастье будет сделано.

Не прошло получаса, как Лахнер важно ехал в карете к гостинице «Венгерская корона».

Дворец графини фон Зонненберг, двоюродной сестры князя фон Кауница, сверкал ослепительными праздничными огнями, поджидая гостей, которые уже в третий раз в этом сезоне спешили туда, чтобы провести время за игрой, танцами и веселыми разговорами.

Вечера у графини неизменно отличались шумным весельем, потому что хозяйка делала все, чтобы изгнать из своего дома мертвенную сухость испанского этикета. Туда приезжали без парадных мундиров и орденов; всякий принятый в дом графини гость мог свободно заговорить с другим гостем, невзирая на разницу рангов и титулов. В этом отношении графиня всецело была на стороне императора Иосифа, который тоже изо всех сил боролся с нелепостью испанской «грандецца», столь дорогой сердцам старых придворных, воспитанных на накрахмаленном величии прежних традиций.

Постепенно большой зал наполнялся. Среди гостей особенно выделялись русский и французский посланники, генерал-фельдцейхмейстер граф Кевенполлер с женой, граф Лихтенштейн, княгиня Кинская и красавица графиня фон Нейнперг. Князя Кауница, который обыкновенно бывал неизменным гостем вечеров своей кузины, на этот раз не было там – он прислал сказать, что нездоровье удерживает его дома.

В половине одиннадцатого графиня Зонненберг вышла из зала – вероятно, для того, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение по хозяйству. Через несколько минут после этого лакей широко распахнул дверь в зал и провозгласил:

– Господин барон фон Кауниц, майор и атташе посольства!

В зал вошел гренадер Лахнер. Его появление вызвало оживление. Внушительная фигура, приятное лицо и изысканность, сквозившая в движениях молодого человека, привлекли всеобщее внимание. По имени его знали почти все, но в лицо – никто.

Зная, что на вечерах графини Зонненберг каждый гость мог свободно заговаривать с кем угодно, не дожидаясь случая быть представленным, Лахнер обратился к близстоявшему от него молодому барону фон Ридезелю, родственнику прусского посла, и завязал с ним оживленный разговор, который дался ему особенно легко в силу того, что темой этого разговора смелый гренадер избрал симпатичный распорядок, царивший на вечеринках графини.

В самом непродолжительном времени он очутился в центре кружка кавалеров и дам, искавших близкого с ним знакомства и желавших разузнать, как живется «милейшему барону Кауницу». Нельзя сказать, чтобы Лахнер чувствовал себя особенно хорошо. Ежесекундно он должен был помнить, что достаточно одного неосторожного слова или выражения – и все погибнет: ведь манеры и привычки того общества, в котором ему пришлось вращаться теперь в качестве равного, были известны ему только понаслышке. Правда, в натуре Лахнера было глубоко заложено прирожденное благородство; природный такт и большая наблюдательность помогали ему быстро осваиваться в чуждой ему среде. Но все-таки… все-таки как немного нужно было для того, чтобы поскользнуться и упасть на этой скользкой почве.

Это особенно ясно пришлось Лахнеру почувствовать в тот момент, когда он увидал одного господина, быстрым шагом приближавшегося к нему. При виде этого человека вся кровь застыла в жилах Лахнера…

Это был не кто иной, как его полковой командир.

– Где он? – гремел мощный голос графа фон Левенвальда, командира гренадерского Марии-Терезии полка. – Майор Кауниц!

– Здесь, – с решимостью самоубийцы ответил Лахнер, чувствуя, что сердце останавливается в его груди.

Полковник подошел к нему и уставился пытливым взглядом в его лицо. Видно было, что он был страшно взволнован.

Лахнер неоднократно видел своего командира вблизи, а недавно ему даже пришлось стоять лицом к лицу с ним. Как-то однажды Левенвальду показалось, что косичка гренадера Лахнера заплетена не по форме. Он подозвал к себе его и тщательно осмотрел, но, убедившись, что ошибся, отпустил его.

Теперь командир снова стоял перед ним. Его глаза сверкали, лицо судорожно дергалось.

Лахнер не мог хорошенько понять, радость или гнев выражает лицо графа.

Вдруг Левенвальд распростер объятия и сказал сдавленным голосом:

– Артур, милый мой Артур, неужели ты не помнишь Левенвальда, который подарил тебе когда-то – тебе тогда не было и десяти лет – маленькую лошадку для верховой езды?

– Боже мой, разве могу я забыть об этом! – в тон полковнику ответил гренадер. – Я, как сейчас, вижу эту очаровательную послушную лошадку…

– Артур, приди в мои объятия! – Полковник радостно обнял гренадера и даже поцеловал его, проливая слезы радости, а затем обратился к окружавшему их обществу: – Простите, господа, что я дал волю своим чувствам. Но, господи боже мой, ведь это – сын моего лучшего друга, это – мой Артур, наследник всего моего состояния… И как он похож на незабвенного Пауля… я хочу сказать, на своего отца…

– Для меня было очень приятной неожиданностью встретить вас здесь, – сказал гренадер. – Я рассчитывал завтра навестить лучшего друга моего отца, но случаю было угодно, чтобы это радостное свидание состоялось здесь. Я благословляю этот случай!

Граф Левенвальд горячо потряс руку Лахнера и сказал:

– Спасибо тебе, милый Артур, что ты платишь любовью за мою горячую привязанность к тебе… Ну и вырос же ты… Когда ты думаешь вернуться в Лондон?

– Надеюсь – никогда, – ответил Лахнер. – Я собираюсь вновь поступить на военную службу.

– Вот что значит настоящая солдатская кровь. В тебе сказываются отцовские наклонности и вкусы.

– Как? Вы, барон, хотите отказаться от дипломатической карьеры? – подхватил какой-то господин, стоявший около полковника. – Но ведь вы выказали такие незаурядные способности, что перед вами, казалось, были открыты все пути?

– Что же делать, если душа не лежит к дипломатическому поприщу, – ответил Лахнер. – Я уже давно хотел отказаться от него, но обстоятельства складывались таким образом, что это было совершенно невозможно.

– А теперь эти обстоятельства изменились?

– О да, настолько, что даже дядя посоветовал мне подать прошение о принятии меня вновь на действительную военную службу. Он уверен, что я могу получить в командование полк…

– Ну разумеется… с вашими способностями… – сказал незнакомец, сопровождая свои слова легким полупоклоном.

Лахнер ответил ему тем же, и незнакомец отошел в сторону.

– Знаешь, с кем ты сейчас говорил? – спросил его Левенвальд.

– Нет. Кто это?

– Это барон де Бретейль, французский посланник.

В этот момент двери смежного с салоном танцевального зала распахнулись, и оттуда послышалась ритурнель[15], приглашавшая к танцам. Все устремились туда. Лахнер вздохнул свободнее, надеясь, что всеобщее внимание будет теперь отвлечено от него. И действительно, теперь никто больше не занимался лже-Кауницем, за исключением самого опасного для Лахнера человека – графа Левенвальда. Как ни надеялся Лахнер, что и командир тоже покинет его, тот продолжал занимать его воспоминаниями о прошлом – почва, где легче всего было поскользнуться нашему невольному самозванцу.

«Господи, – тоскливо думал он. – Хоть бы мне как-нибудь избавиться от этого субъекта!»

Избавление пришло скорее и неожиданнее, чем даже ожидал Лахнер: к нему подошел камердинер, сообщивший, что графиня желает переговорить с ним и ждет его в своем будуаре.

Лахнер извинился перед Левенвальдом и прошел к графине Зонненберг.

Та приняла его с явными знаками дурного расположения духа.

– Князь доставил мне очень большую неприятность и беспокойство, прислав вас ко мне, – сказала она. – Меня до такой степени нервирует этот обман, что я не в состоянии выйти к гостям – придется сказаться больной.