— Флэшмен! Святые небеса!

Я обомлел. Где-то я его видел, только не мог вспомнить где. И тут годы повернулись вспять и передо мной предстало лицо мальчика в цилиндре, а мальчишеский голос произнес: «Сожалею, Флэшмен». Да, это он самый и был — Скороход Ист из Рагби!

Бесконечный миг мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, потом из наших уст одновременно вырвалась одна и та же фраза:

— Какими судьбами тебя сюда занесло?

Мы растерянно осеклись, потом я говорю:

— Меня взяли в плен под Балаклавой, три недели назад.

— А меня захватили в Силистрии, три месяца назад. Я здесь уже пять недель и два дня.

И опять мы молча смотрели друг на друга некоторое время. Наконец я не выдержал:

— Так, дома тебе явно не стоило объяснять, что значит быть гостеприимным. Неужто ты мне даже стул не предложишь?

При этих словах он подпрыгнул, залился краской и рассыпался в извинениях — все тот же прямодушный Скороход, насколько можно судить. С тех пор он стал выше и тоньше, каштановые волосы поредели, но в нем сохранилась все та же порывистая, неуклюжая нервозность, памятная мне по прежним временам.

— Все это так внезапно, — заикался он, пододвигая мне стул. — А… Ах… Я так рад видеть тебя, Флэшмен! Ну же, дружище, дай руку! Вот! Ну и ну… экий ты вымахал, будь здоров! Ты всегда был верз… высоким парнем, хотел я сказать. А все-таки, разве это не удивительно… эта наша встреча вот здесь… спустя столько времени! Дай-ка подумать: прошло уже четырнадцать… нет, пятнадцать лет с тех пор как… как… хм…

— Как Арнольд выпер меня за то, что я напился вдрызг?

Он опять покраснел.

— Я собирался сказать… с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Ну да. А, не бери в голову. В каком ты чине, приятель? Майор небось? Я вот полковник.

— Да, я знаю. — Он как-то странно, почти застенчиво улыбнулся мне. — Ты молодчина… про тебя все знают… все ребята из Рагби говорят о тебе, когда встречаются…

— Да неужто? Наверняка без большой теплоты, а, юный Скороход?

— Ах, да ладно тебе!

— Что ты хочешь сказать?

— Брось! Мы ведь тогда детьми были, а мальчишки никогда не ладят толком, особенно коли есть старшие и младшие и… Ну, что было, то прошло! Да нет, все гордятся тобой, Флэшмен! Брук, Грин и еще молодой Брук — он, знаешь, на флоте служит. — Ист замялся. — Доктор гордился бы тобой больше всех, я не сомневаюсь.

«Ага, вполне вероятно, — думаю я, — чертов старый ханжа».

— … все знают про Афганистан, про Индию и про все, — продолжал он. — Я сам был там, знаешь ли, во время Сикхской кампании, когда ты увенчал себя новыми лаврами. А все мои приобретения состояли в огнестрельной ране, дыре в ребрах и сломанной руке. [XXIII*] — Ист невесело рассмеялся. — Боюсь, похвастать особо нечем. Потом я купил патент Сто первого, и… Господи, что это я так разболтался! Ах, как я рад видеть тебя, старина! Это же удивительная, прекрасная вещь! Дай-ка получше разглядеть тебя! Клянусь Георгом, вот это баки, однако!

Уж не знаю, был ли он искренен или нет. Ей-богу, у Скорохода Иста не имелось причин любить меня, а во мне при встрече настолько ожили воспоминания о том черном дне в Рагби, что я на миг забыл о том, что мы уже взрослые и что все изменилось — возможно, его мнение обо мне тоже. Ибо он, оправившись от неожиданности, был вроде как рад видеть меня — разумеется, со стороны Скорохода это могло быть притворство или попытка соблюсти приличия, а может, христианское милосердие. Я поймал себя на мысли, что оцениваю Иста. В лучшие дни мне доводилось изрядно трепать его, и я испытал удовольствие, отметив, что смогу и теперь — если уж приспичит: он так и остался намного легче и меньше меня. Впрочем, к нему я никогда не питал такой неприязни, как к его сопливому дружку Брауну. У него, у Иста то бишь, всегда было больше огня в крови, чем у прочих. Что ж, отлично: коль он намерен быть любезным и предать прошлое забвению… Нам ведь предстоит проторчать тут вместе по меньшей мере несколько месяцев.

Все эти мысли за секунду пронеслись в моей голове. «Какая низкая и расчетливая натура, — подумаете вы, — или какая нечистая совесть». Не угадали: я знаю, что не изменился за добрые восемьдесят лет, почему же другие должны меняться? Кроме того, я никогда не забываю обид — слишком много мне их довелось нанести.

Так что я не вполне разделял его радостные чувства в отношении нашей встречи, но был достаточно любезен. После того как Ист закончил расточать восторги по поводу свидания с дорогим товарищем школьных лет, я спрашиваю:

— А что скажешь об этом месте? И этом парне, Пенчерьевском?

Он на миг замер, поглядел на стену, встал и подошел к ней, нарочито громко сказав:

— Ах, ты же видишь — тут все прекрасно. Со мной обращаются хорошо, лучше некуда.

Потом знаком показал мне подойти поближе, одновременно прижав палец к губам. Недоумевая, я подошел к нему и, проследив за его указательным пальцем, заметил причудливую выпуклость в стене рядом с очагом. Выглядело так, будто в резную панель вделали маленькую воронку, которую затем прикрыли металлической сеточкой и покрасили в цвет дерева.

— Вот что, дружище, — говорит Ист. — Не хочешь ли прогуляться? У графа роскошные сады, и нам разрешают по ним гулять совершенно свободно.

Я понял намек, и мы спустились по лестнице в холл, а оттуда вышли на лужайку. Казак-часовой поглядел на нас, но не двинулся с места. Как только мы удалились на безопасное расстояние, я спрашиваю:

— Что это, черт побери, было?

— Переговорная труба, тщательно замаскированная, — отвечает он. — Я ее нашел сразу по прибытии. В соседней комнате, твоей, надо полагать, есть такая же. Наши милые русские хозяева хотят быть уверены, что мы не выкинем какой-нибудь фокус.

— Проклятье! Лживые скоты! Так они обращаются с джентльменами? Но какого беса тебе пришло в голову искать эту штуку?

— А, простая предосторожность, — произнес Ист рассеянно. Потом, подумав немного, продолжил: — Видишь ли, я кое-что смыслю в таких вещах. Когда меня взяли в Силистрии, я, формально будучи с башибузуками, на самом деле исполнял политическое поручение. Думаю, русские об этом тоже знают. Когда меня привезли сюда, я был подвергнут самому обстоятельному допросу со стороны одного очень проницательного господина из их штаба — я, кстати, немного умею говорить по-русски. О, кое-кто из моих родственников по материнской линии несколько поколений тому назад вступил в соответствующий брак, и у меня есть… ну, что-то вроде двоюродной бабки, привившей мне стойкий интерес к данному языку. Так что, учитывая имеющиеся подозрения в отношении меня, это мое маленькое достижение побуждает их повнимательнее приглядеться к некоему Г. Исту, эсквайру.

— Будет неплохо, если ты поделишься этим достижением со мной, и как можно скорее, — говорю я. — Но не хочешь ли ты сказать, что они принимают тебя за шпиона?

— О, нет. Это всего лишь пристальное наблюдение. И прослушка. Это самый подозрительный в мире народ, знаешь ли: не верят никому, даже друг другу. И хотя их держат за заросших бородами дикарей, среди них встречаются весьма смышленые парни.

Что-то побудило меня спросить:

— А не знаешь ли ты малого по фамилии Игнатьев, граф Игнатьев?

— Как не знать! — восклицает Скороход. — Он один из тех, кто тряс меня сразу по прибытии сюда. Этакий капитан Свинг,[53] только голубых кровей. А ты-то его откуда знаешь?

Я поведал ему об утреннем происшествии. Скороход присвистнул.

— Он хотел понаблюдать за тобой и познакомиться, можешь не сомневаться. Нам надо держать рот на замке, Флэшмен — не то чтобы наша совесть была нечиста, но у нас есть кое-какая информация, которая может быть полезна для них. — Он оглянулся. — И нам не стоит возбуждать их подозрения, разговаривая слишком долго там, где они не могут нас слышать. Еще пять минут — и возвращаемся в комнату. Если нам понадобится срочно уединиться, просто повесим на их спрятанную трубу плотный плащ — это работает, можешь быть уверен. Но прежде чем мы войдем внутрь, я, бегло насколько возможно, расскажу тебе то, что лучше не доверять чужим ушам.