Последнее я и сама разделяю – теперь, хотя тогда и в голову не приходило. Я просто не доросла до него тогда, не видела, не понимала и совершила одну из главных ошибок в своей жизни. Юра же считал, что судьба распорядилась правильно: она соединила нас тогда, когда мы оба были к этому готовы и из настоящего, окрашенного глубокой взаимной любовью, могли смотреть на прошлое с улыбкой.

Шел 1967 год. Я ничего не знала о жизни Ю.М., его семье, о нем самом. Слышала только, что он живет в Тарту, работает в университете, что женился на Заре Минц. Могу теперь признаться, что и не интересовалась его жизнью. Все эти годы я работала в школе, сначала в Костроме, потом в Москве. Свою работу очень любила, и в профессиональном смысле все шло хорошо. Миновали тяжелые пятидесятые годы, и после смерти Сталина стало немного легче дышать. Приходилось, правда, работать больше, чем было мне по силам, но это считалось нормальным в те годы. Однако уже в 1963 году «оттепель» постепенно начала превращаться в «заморозки», что стало очевидным после одного эпизода, в котором пришлось участвовать.

Я работала тогда в школе для слабослышащих детей, и мне велели с их помощью озвучивать для кинохроники знаменитое совещание в Кремле по идеологическим вопросам, на котором Хрущев громил творческую интеллигенцию. На совещание не пустили звукооператоров, так что снимали без звука. И недаром: выражения, которые употреблял тогдашний глава государства, явно не годились для звукозаписи. Страшно было сидеть с моими старшеклассниками в маленьком просмотровом зале и наблюдать за тем, что происходит на экране. Участники совещания, например Евтушенко, буквально вжимались в кресла, а Хрущев между тем, тыкая пальцем в кого-нибудь в зале: «Вот вы! Вы! Вы! Вы!», – вытаскивал на трибуну очередную жертву каяться. Кричал: «Долой из страны! Уезжайте на Запад!»

На поэта Вознесенского, вызванного Хрущевым на трибуну судилища, посыпался град начальственной нецензурной брани. «Кто научил вас писать стихи так, что они непонятны советскому человеку!» – потрясал кулаком Хрущев. «Мой учитель Маяковский», – ответил поэт, а губы его при этом дрожали. Мои ученики по движению губ все понимали и боялись мне пересказать то, чему являлись свидетелями.

К 1967 году уже и Хрущева сместили, а последние остатки свободы для меня и моих друзей выражались, быть может, только в песнях Окуджавы, жадно записываемых нами на огромные катушки пленок первых наших неуклюжих магнитофонов.

Работу в школе я очень любила, но она требовала «полной гибели всерьез». Мне всегда надо было зарабатывать на семью, и двойная нагрузка, огромное количество старших классов, не оставляла времени для чтения специальных филологических журналов; а кроме того, чтобы подработать, я каждый вечер читала лекции в институте, так что возвращалась домой всегда поздно. Очень грустно признавать, что мне, филологу, слушавшему в университете знаменитых профессоров, не удавалось продолжать свое филологическое образование. Для себя успевалось только читать «Новый мир» Твардовского; это чтение было нашим «глотком свободы». Однако и журнал скоро прекратил свое существование в своем прежнем виде. Разогнали его редакцию, а потом пришлось уйти и самому Твардовскому. Все поменялось…

Весной 1967 года гостья моей московской подруги Л.С. Лагун восторженно рассказывала собеседникам о своем посещении Тарту. О лекциях Ю. Лотмана, о гостеприимстве его семьи, о жене и детях, но главное – о самом Ю.М., которого слушают не только студенты-филологи и студенты других факультетов, но и гости из других городов. Рассказывала о почетном праве участвовать в студенческих конференциях и особенно о том, как трудно, но и престижно печататься в «Трудах» ТГУ.

Прошло семнадцать лет с тех пор, как мы виделись с Ю.М. в последний раз, и, признаюсь, ничего из услышанного я не знала. «Трудов» не читала, о популярности его не ведала. Вообще была далека от мира науки, от его мира. Даже в Ленинграде после 1950 года я была всего несколько раз, виделась с друзьями, а главное, ездила туда со своими старшеклассниками, стремясь расширить, как только могла, их кругозор, дополнить их образование. Слушая рассказы о Ю.М. и его семье, я вспомнила, как когда-то Юра был влюблен в меня и какой крах я потерпела, решившись ему, столь гордому, предложить себя в жены, не любя. Я написала ему письмо[15], пересказывая слышанный мною рассказ о нем. Писала о том, как он популярен и известен преподавателям МГУ, где в то время работала еще одна моя подруга. Все было правдой, ничего я не придумала. Я уже успела в Ленинке (Ленинской библиотеке) найти работы сотрудников Юриной кафедры и узнать, чем они занимаются. Сообщала ему, что у меня дочь и что она кончает школу, а я учительствую. Ответ пришел буквально через неделю.

Сличая даты на письмах и конвертах, я поняла, что Юра ответил мне в тот же день, как получил мое письмо, а оно шло в Тарту всего три дня. И вот я открываю желтый[16] конверт, читаю письмо на желтой бумаге. Скупо, четким Юриным почерком написано, что он благодарит меня за память, что его старший сын тоже кончает школу. Но что «напрасно я напоминаю ему свою девичью фамилию» – он и «почерк мой помнит». А я искренно думала, что он меня за семнадцать лет совершенно забыл, потому не поймет, кто выражает ему все эти восторги. Помню также, что последняя его фраза наполнила меня чем-то вроде гордости, а может даже чисто женским тщеславием: «Вот не забыл же!», – но и какой-то неосознанной беспричинной радостью.

Навсегда осталось в памяти, как важнейшее в жизни, как в ту весну, ранними майскими днями на даче в Хотьково, что недалеко от Загорска[17], уже щелкали соловьи в кустах у речки Вори и как хороши были тогда поздние закаты. Однажды вечером шла пешком до станции (километра четыре), чтобы сесть на электричку до Москвы. Было еще светло; вольно и весело дышалось, пели птицы, дул свежий и уже теплый по-летнему ветер; и хорошо думалось о будущем. Была одна из тех редких в жизни минут, когда особенно чувствуешь гармонию, ощущаешь свое единство со всем живым миром – и радуешься этому. Что-то неясное ждало меня впереди; что именно, неизвестно, но настроение было такое, словно вот-вот должно произойти что-то особенно радостное. Я хорошо помню это ощущение, это предвестие чего-то; оно несомненно связывалось в сознании с этим Юриным письмом на желтой бумаге, с его «я и почерк Ваш помню».

Профессиональная жизнь моя в это время резко поменялась. Школы, наравне со всеми предприятиями страны включенные в социалистическое соревнование, должны были выдавать «отличную продукцию». Дирекция требовала теперь выполнения плана по успеваемости, то есть завышения оценок ученикам. Работать в таких условиях мне не представлялось более возможным, и я решила уйти из школы, хотя очень любила свою работу и у меня были прекрасные отношения с учениками. Я получила должность старшего научного сотрудника Всесоюзной Книжной палаты. Нужно было готовиться к совершенно новой для меня стезе.

В семье все было достаточно благополучно. Дочь, отмучившись с математикой в младших и средних классах школы, хорошо училась по гуманитарным предметам, что меня радовало. После долгих лет жизни втроем в 14-метровой комнате наша семья из трех человек наконец переехала в отдельную двухкомнатную квартиру – неслыханная по тем временам роскошь! Мы всей семьей катались на лыжах, любили наши компании за городом в нерабочие дни. Я еще не забыла и свое молодое пристрастие к танцам, к игре на фортепьяно. Песни Окуджавы, столь любимые нами, словно предвещали какую-то новую жизнь нашим чувствам, которые эпоха так старательно пыталась в нас заглушить. Одним словом, все было хорошо.

Второго моего письма в Тарту я не помню, не помню и когда его послала. В нем я просила Юру позвонить мне, когда он снова приедет в Москву. Кажется, я даже предложила встретиться гдето. Мы – старые знакомые, отчего же не повидаться. Вероятно, письмо писалось летом, а может быть и осенью.