Я снимаю фуражку и кладу на батарею. Лидка приглаживает мои волосы.
— Лида, ты не забыла, как мы письмо отцу писали? Давно. Ну про то, как женщины нашего двора в церковь ходили, в войну. Мама моя потом еще заболела. Мы хотели прослезить его? Крик души…
— Эдик, чем ты так встревожен? Какой-то ты странный.
— Ты не ответила. Или, может, забыла? Забыла, да? — с отчаянием спрашиваю я.
— Ну почему ты так решил? Письмо я хорошо помню…
— Тогда скажи, зачем мы его написали? Смысл? Или дети мы были, несмышленыши.
— Наверное, был смысл. Мама твоя очень переживала, совсем извелась. А ты? Ты же ревел!
— Я? Ревел? Не придумывай. — У меня внезапно запылали щеки. «Может, не стоило спрашивать у нее об этом письме? Надо было сразу рассказать о приезде отца, — думаю я. — Как все глупо получается сегодня».
— Мы, Эдик, так вас жалели. Помнишь, когда маму твою в больницу положили, ты отказался у нас пожить. Всем двором упрашивали. Каждый к себе зазывал, а ты упрямился: «Нет, дома буду». И от нашей еды отказывался… Картошку сам жарил. Она у тебя подгорела, а ты ел и прихваливал. Смешной. Потом баба Нюся тебя все-таки уговорила. У нас готовила тебе и тете Ане в больницу. Вот тут как раз мама мне рассказала про тот случай в войну.
— Промокашки, папеньку вздумали растрогать. Душещипательное письмецо нацарапали. А он так и прозрел. За голову схватился. Чушь, чушь! — твержу я, распаляясь. — Чихать ему было на нас. Мать он не любил, ясно. Никогда! И мне стыдно за это письмо. Как будто милостыню выпрашивал.
— Чего ты расходился?! Чудак, сколько лет прошло. Определенно у тебя запоздалая реакция. — Лидка подтягивает воротник пальто к подбородку, рассеянно смотрит в окно. — По-моему, мы поступили правильно. Вникни, Эдик, ну когда-нибудь мы думали о том, как любили наши матери? Как отцов с войны ждали? Наверное, они на край света пошли бы, если в спасении наших отцов имелся б хоть какой-то шанс. И никакой ураган, никакая б стужа не удержали их… Не мучься, Эдик, смысл был в том письме. И милостыню ты не выпрашивал. — Поразмыслив о чем-то своем, Лидка добавляет с сожалением: — Все-таки он должен был приехать.
— А как бы ты поступила на месте моей матери, если бы он вдруг появился сейчас? — спрашиваю я.
— Ой! Дядя Паша приехал? — догадывается наконец Лидка.
— Прибыл. — Острая жалость к себе вдруг охватывает меня. Я отворачиваюсь к окну, потому что стыжусь слез. Они, кажется, вот-вот брызнут. За окном сыплет и сыплет дождь, гудит ветер. По черному стеклу катятся крупные капли, ударяет крупа.
Лидка становится рядом. Очень близко.
— Он сейчас с мамой?
— Ну да. У них вечер воспоминаний… Мама перед ним лебезит. А я нормально смотреть на него не могу. Как представлю себе то… А мама рассыпается: «Павел, Павел». Противно… Платье новое надела. Он же ее бросил, бросил. Я думал, она гордая. Простить предательство, ничего себе штучки! Вот я не выдержал и ушел. Мама, видите ли, не думала, что я вырасту таким жестоким. Я поступил жестоко с ним? А как я должен был с ним поступать?! На уши становиться от счастья…
— Не знаю, Эдик. Но вообще ты зря ушел. Она теперь одна, понимаешь? В первую очередь ты с ней поступил жестоко.
— Ну вот и ты туда же. Хватит мне. Жестокий! Жестокий! — Я натягиваю фуражку. — Вы только одни не жестокие… Правильные… Добренькие.
— Постой, Эдик. Не горячись, сумасшедший!
Но я уже мчусь по лестнице. Лидкин голос сверху. — Ты иди домой… домой… пожалуйста.
* * *
Дождь…
Я сейчас промокну до ниточки, заболею и умру. А какой смысл жить, если тебя никто не понимает. Если все в мире заняты только собой и нужен ты им не более говорящего попугая в клетке. Для потехи. Я обязан приходить из школы и вещать, что получил очередную пятерку. И все довольны — мама может похвастаться своим подругам или вот отцу, что сын круглый отличник, примерный ученик. Классной я регулярно повышаю общий балл по успеваемости. Все хорошо, потому что я не ошибаюсь. Мне нельзя ошибаться. Если бы я получал двойки и был бы общепризнанным шалопаем, я бы, наверное, жил интереснее. Во всяком случае, у шалопаев есть возможность устраивать себе маленькие праздники. Заработал четверку — ура! Да, я должен жить для чьих-то удобств. Жить добрячком, например, запросто прощающим предательство…
Нет, не о том я думаю. Это все на поверхности мыслей. А в глубине — моя неудавшаяся жизнь. И что в ответе на последней странице? Я писал картины, а теперь почти бросил. Занимался футболом — бросил. Я все побросал, и в конце концов меня тоже бросили. Вначале отец. Хотя нет, отец — это другое. Катриш и Лидка. Да, меня предал мой друг Сергей Катриш. А сегодня меня не поняла Лидка Степанкова. Если бы мы жили в том дворе, она бы догнала, она бы выпалила тысячу слов, и на тысячу первом я бы, может, согласился с ней. Но она не помчалась следом по лестнице. Как же, там гости, там Ваня со своими пластинками…
А дождь не кончается, только стихает на мгновение, и тогда во мгле тяжелый и клейкий снег вырывает белесую просеку.
В ботинках хлюпает. Мокрые шевиотовые брюки противно липнут к коленкам. Я иду, кажется, к вокзалу. Уже слышно, как проносятся составы. На вокзале я погреюсь. Все-таки не хочется домой. А может, я просто боюсь идти к ним?
Фонари у вокзала тлеют. На площади несколько автомобилей и почти нет людей. Сквозь шум ветра и дождя, рокот состава едва пробивается голос из репродуктора. Похоже, прибывает новороссийский. Сесть бы сейчас в теплый вагон и уехать к морю. К Ефимычу, например. Забраться бы в какую-нибудь каморку на берегу и начать новую жизнь. Каждый день с восходом солнца устанавливать на песчаном берегу мольберт и писать, писать картины о море, и пусть летят годы. Годы не в счет, если однажды вернешься в родной город знаменитым художником. Может, это и есть счастье?
А я хотел умереть. Слабак. Разве получаются из таких, как я, настоящие люди?
Я вхожу в здание вокзала. Навстречу несутся люди с испуганными лицами. Я прижимаюсь к стене и не могу сдержать улыбки. У дверей на перрон пробка. Хриплый голос дежурного напоминает о вежливости.
— Граждане, но нельзя же так. Успеете, все успеете.
В зале ожидания я нахожу свободное местечко, как раз напротив часов. Они показывают десять. Тепло. Воздух наполнен привычным вокзальным запахом человеческой скученности, неустроенности. Здесь ни о чем не хочется думать. Когда справа от тебя уплетает крутые яйца мужик в заячьей шапке, а слева похрапывает старик, хочется закрыть глаза и также дремать или чего-нибудь жевать и жевать. Мысли словно испарились.
И вдруг я вспоминаю маму. Ее лицо, когда она, взяв меня за руку, пыталась представить ему. И я чувствую, как кто-то дотрагивается до сердца кусочком льда. Мама… Пожалуй, Лидка права, и я своим уходом только одной маме сделал больно. Мама, как она там с ним одна.
Я поднимаюсь и ухожу домой.
Я бреду по улицам и переулкам нашего города и думаю о маме. А дождь и мокрый снег все сыплет и сыплет. Впрочем, плевать мне на все это. Мне жаль маму.
Я отпираю дверь. Хорошо, если бы они уже спали. Но мама встречает меня. Руки сложены на животе. Она разглядывает вымокшего сыночка с печальной усмешкой. В квартире тихо. Есть минуты, когда наши матери все понимают без слов. Наверное, это была та минута.
— Если будешь есть, на сковородке котлеты. Чай еще горячий. У нас Яков Иванович был. Только не шуми. Я постелила папе на раскладушке, — шепчет она и уходит в комнату, но через несколько секунд возвращается. — Возьми, вот подарок отец тебе привез к шестнадцатилетию. Да не успел отдать.
Я открываю синий коробочек. Часы марки «Победа».
Я смотрю на маму, та на меня, и между нами вдруг возникает и стремительно удлиняется тяжелая пауза. Наконец я нахожу в себе силы и говорю:
— Мам, прости, а? Это нехорошо, я понимаю.
Я делаю неловкую попытку ее обнять. Мама чуть отстраняется, мученически улыбнувшись. Она крепится изо всех сил, но предательская слеза блестит на реснице.
