Старому контрабасу по кличке Гамба приходилось слушать такие разговоры изо дня в день, и он уже выучил их наизусть. Осторожно выглянув из Ямы, Гамба поежился.

– Брр! Сколько роскоши и суеты! Нет, не по душе мне эти выступления. На пенсию пора, на пенсию…

Наконец явился запыхавшийся дирижер, вернее, дирижерская палочка Баккетта. Вид у Баккетты был такой, словно его основательно поваляли в пыли. Зато глаза его сверкали задором – он предвкушал успех и бурные овации.

Гамба забасил первым. Его партию уверенно поддержала виолончель Четыре-Струны, а потом к ним подключились флейты и валторны. Вот-вот должен был вступить Рояльчик. Никто из Ямы не обратил внимания на то, как он хмурится и что-то осторожно проверяет под крышкой. Только дирижер Баккетта неодобрительно поморщил нос.

Пин и думать забыл о заговоре против Рояльчика. Он целиком «ушел» в свои диезы и бемоли и опасался лишь того, что споткнется в решающий момент. Зрители в зале затихли совершенно. Эта благоговейная тишина отчего-то всякий раз нагоняла на Пина страху.

Когда подошла очередь солиста, Баккетта застыл, точно его заморозили, и в испуге уставился на Рояльчика. Тот не мог издать ни звука, и в его мимике было столько выражения, что самые сметливые зрители подумали, будто здесь играют пантомиму. Рояльчик старался изо всех сил, но клавиши его не слушались. Дирижер, казалось, вот-вот свалится в обмороке. А злющий Треугольник торжествовал победу.

Вечером, после выступления, Рояльчика выдворили из театра, и многие из Ямы предрекали, что теперь путь в искусство для него закроется навсегда.

Этим вечером Пин не вернулся домой. Он хорошо помнил слова Бара: «Если вы его обидите, я уеду».

«Уедет, – потерянно думал он. – Бар уедет, и я останусь один-одинешенек».

Сегодня вечером домашний буфет Пина избежал горькой участи, потому как опустошенный буфет – зрелище жалкое. Да и к тому же, зачем уничтожать собственные припасы, если в городе полным-полно закусочных? И почти в каждой предоставляют неограниченный кредит. А расплатиться за бутерброды с фетром можно и потом.

…оперный оркестр лишается еще одного участника

Пин уныло брел вдоль магистрали, мимо столетнего парка с долговязыми осинами. Этот парк был таким же мрачным и безжизненным, как музыкальная душа Пина. Его мучили угрызения совести. Если бы он отказался поддержать Треугольника, если бы сумел настроить товарищей против злодея, Рояльчику не пришлось бы с позором покинуть театр. Ведь Рояльчик не так уж плох. На самом деле он никогда не задирал нос и говорил лишь то, что сказал бы на его месте любой другой. Оркестранты попросту завидовали ему. А Пин? Он был уверен, что Рояльчик приходится ему или троюродным, или четвероюродным, или сколько-нибудь-юродным братом. Они же Клавишные! А Клавишные славятся взаимопомощью. Клавишные никогда не ударят исподтишка. Пину страшно хотелось забыться.

На противоположной стороне дороги мигали вывески, светились витрины с модными запчастями. Всеми цветами радуги переливался рекламный щит с изображением бутылки полироля. Пин уже успел под завязку наесться фетра, а потому тащился, еле-еле переставляя ноги. Он кое-как перешел дорогу, по которой неутомимо носились на электромашинах Фаготы-лихачи, и заглянул в кафе. Это кафе приманило цветными огоньками уже достаточное количество посетителей, и Пин едва нашел себе место за барной стойкой. Рядом кто-то крупногабаритный щедро заправлялся антимолем, время от времени издавая ужасный скрип.

Пин и Рояльчик за кружкой антимоля

– Я подавлен! О, как я подавлен! – с натугой просипел незнакомец. И тут Пин понял, что судьба никогда не позволит ему играть в прятки. Она любит сталкивать нос к носу тех, кому нечего друг другу сказать, но которых так и тянет на откровенность. Незнакомцем был не кто иной, как Рояльчик.

– Мне жаль, что всё так вышло, – проронил Пин, барабаня пальцами по своей запылившейся крышке. – Но я знаю, кто виноват в твоей беде.

– А, это ты, дружище?! Как я сразу тебя не приметил? – прошептал Рояльчик, опрокинув еще одну кружку антимоля. – Послушай, я не хочу знать имен. Ведь это всё равно ничего не изменит. Лучше давай, присоединяйся ко мне. Мы отпразднуем сегодняшний день на славу!

Они пили и производили посильный шум до тех пор, пока у хозяина кафе не истощилось терпение. Матерый Ксилофон со зловещими глазками вышиб их своей ножищей прямо на тротуар и пригрозил, что в следующий раз вызовет отряд Саксофонов из музыкальной тюрьмы.

– Ну, мы с тобой наделали долгов, приятель, – хрипло проговорил Рояльчик. – Теперь нас даже работа в Оперном не спасет.

– Верно, – согласился Пин. – Мы выхлебали столько антимоля, что никакая моль и на километр к нам не подлетит.

– А я, к тому же, и расстроился, – продолжал тот. – Мне бы настройщика. Да только где хорошего настройщика найдешь? Один лишь Мастер способен вернуть мне силы.

– Что еще за Мастер? – сощурился Пин.

– А ты слыхал когда-нибудь про Людей? – шепотом, словно бы для пущей таинственности, спросил Рояльчик. – Среди них встречаются Мастера. И они делают… нас.

– Сказки! – буркнул Пин, с трудом удерживаясь, чтобы не завалиться на бок. – Мы появляемся из дупла Кряжистой Сосны в дни летнего и зимнего солнцестояния. Все это знают. Я бы не забивал себе голову чепухой насчет Мастеров.

Они вразвалочку шагали по бульвару Гармонии, долго и с упоением споря о существовании Людей. Рояльчик заикался и невнятно бормотал. Он непременно хотел отыскать своего Мастера. А Пин рассеянно глядел по сторонам, шатался, а один раз чуть было не полез в драку со своим отражением в витрине магазина. Хотя по натуре он был весьма спокойным и философски настроенным фортепиано.

Когда на следующее утро он пришел в театр, в глазах у него немножко плыли декорации, а левая педаль по непонятной причине заедала. Стало известно, что на освободившуюся должность солиста взяли новый рояль. Он был чванливый, как сотня разнеженных королей. «Обитатели» Ямы пребывали от этого далеко не в восторге, и никто даже не поприветствовал Пина. Ирландская Волынка сидела надувшись, скрипка Скри нервно пощипывала свои струны, а контрабас Гамба сновал по Яме в поисках клея – у него опять что-то не ладилось с усами.

– Говорят, Он спесив и не терпит пререканий, – шептал Флейте Гобой. – Уж с ним мы точно наплачемся.

– Клей, у вас не найдется клея? – шумел Гамба, топоча, как стадо носорогов.

Тут наверху кто-то кашлянул. А потом еще и еще раз. Пин осторожно поднял глаза на сцену. Там, во всём своем блистательном великолепии, возвышался Рояль, которого оркестранты уже успели прозвать Павлиньим Хвостом.

– Лопни моя резонаторная пластина, если подо мной не сборище третьесортных инструментов! – воскликнул Павлиний Хвост, хлопнув огромной черной крышкой. Инструменты мгновенно заметили разницу: у Рояльчика крышка была белая. И он не позволял себе утробно хохотать, как хохочет сейчас этот.

Сегодня оркестр разбирал новую программу.

– Работайте, работайте! – взвизгивал дирижер. – Премьера не за горами!

Павлиний Хвост вел себя исправнейшим образом, однако у всех без исключения после репетиции остался необъяснимый осадок. Новый рояль играл грузно, как играют похоронные марши, и в его партии время от времени проскакивали неприятные обертоны. Струны внутри его чугунной рамы угнетающе вибрировали, что напоминало Пину о самых безрадостных минутах в его жизни.

Домой он вернулся удрученный донельзя. И обнаружил записку. В записке говорилось следующее: