– Вояки твои хоть и неумелые, а все же храбрее тебя. Жаль, что у такого господина они воинскому делу и не научатся. Зато усвоят, что можно нападать втроем на одного.
– Если бы ты пришел сюда не один, а со своими людьми, так тоже бы их на помощь призвал, – возразил Глеб, все еще не решаясь ни спрятать оружие, ни пустить его в ход. – Я не виноват, что у такого голодранца, как ты, нет ни слуг, ни дружинников.
– Думаешь, я один здесь хожу? – усмехнулся Дмитрий. – Ошибаешься. Мои друзья все время недалеко стояли, да только не стали мне мешать. Ведь зазорно было бы нам втроем драться с такими воинами, как ты и твои слуги.
К Дмитрию неторопливо приблизились два его друга: белокурый здоровяк Шумило родом из Новгорода и смуглый худощавый Никифор – грек по происхождению.
– Это, должно быть, те самые дружки, которых ты у половцев из плена выкупил? – язвительным тоном спросил Глеб. – Дорого же они тебе обошлись.
– А дружба вообще дорогого стоит, – заявил Дмитрий. – Еще князь Владимир говаривал: «Серебром и златом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и злато».
– А вот ты, князь, все хочешь иметь, не расплачиваясь, – обратился к Глебу Шумило. – Слышал я, как ты придумывал закупам[9] всякие провинности, чтобы обращать их в рабство. Так бесплатно себе холопов и понабрал. Недаром же на Новгородском вече против тебя столько люду кричало.
– Не было такого! – вскинулся Глеб. – Да и кто тебе поверит? Ты ведь Шумило-гусляр, площадной скоморох.
– На гуслях играю, но не скоморох, – возразил Шумило, хмуря брови. – Я из плотницкой семьи, и тебе это известно. Разве не ты заказывал повозку моему отцу, когда живал в Новгороде?
– Да ты и не плотник вовсе, а так, перекати-поле, – с натянутой улыбкой заявил князь, перебегая глазами с Дмитрия на Шумилу и обратно. – Развлекай тут своих дружков, а мне с вами говорить – только честь свою ронять.
Князь повернулся и с важным видом, хотя довольно поспешно, двинулся прочь, рассекая толпу.
– Честь ронять! – усмехнулся ему вслед Шумило. – Нельзя уронить то, чего не имеешь.
Подскочил вездесущий Юрята и, кивнув в сторону Глеба, сказал:
– Наверное, пошел в дом к боярину Тимофею Раменскому. А уж там его Берислава утешит.
– Что за боярин Раменский? – спросил Дмитрий. – Не тот ли, который награду за Быкодера установил?
– Он самый, – подтвердил Юрята. – Его отчина сильно пострадала от Быкодера.
– А Глеб ему кем приходится?
– Он у боярина Тимофея вроде как будущий зять принят. Только непонятно, кто станет его невестой – дочка боярина Анна или его падчерица Берислава-Устинья.
– А этот боярин у князя Святополка в любимцах? – спросил Дмитрий.
– Говорят, не столько он, сколько его жена Завида.
Тут Никифор не без сарказма заметил:
– О, если бы этот боярин жил в Константинополе, так наверняка высоко бы поднялся по пресловутой лестнице, о которой неверные жены говорят: «С нашей помощью вы даже против своей воли взойдете на все семьдесят две ступени»[10].
Никифор и Дмитрий рассмеялись вместе, ибо только они двое в толпе понимали, о чем речь. Впрочем, остроту насчет 72 ступеней могла бы понять и Евпраксия, но она с Феофаном стояла поодаль и не расслышала этих слов.
Симпатии рыночной площади были на стороне Дмитрия. Особенно старался похвалить его гончар Вышата, довольный, что молодой купец пристыдил заносчивого князя, пристававшего к Надежде.
Под одобрительные возгласы толпы Дмитрий и его друзья проследовали дальше, в менее людное место. Тут Евпраксия и Феофан приблизились к ним.
– Хочу поблагодарить тебя, – обратилась Евпраксия к Дмитрию. – Мы с тобой не знакомы, но вижу, ты человек благородный, если вступаешься за тех, кто слабее.
– И от меня спасибо, – добавил Феофан, неловко прикрывая подбитую щеку. – Я бы, конечно, и сам дал отпор этому хвастуну, если б у меня оружие было.
Шумило усмехнулся в кулак, а Никифор ободряюще сказал художнику:
– Твое дело – церкви расписывать, а не ломать пальцы в драках.
– Я слышала, что тебя зовут Дмитрий Клинец, – продолжала Евпраксия. – Значит, ты родом из Клинов? Не сын ли ты Степана Ловчанина?
– Он самый. Откуда знаешь обо мне, госпожа?
– Брат сказывал, что был такой Степан из Клинов – первейший лучник, отличался в боях и на ловах. И женат был на крещеной половецкой красавице. Вот я и догадалась, что ты его сын.
– Да, отец мой был одним из лучших стрелков в войске Мономаха. А погиб под Зарубом от предательской стрелы… Неужто князь Мономах до сих пор его помнит?
– Он помнит всех своих лучших воинов… – Евпраксия вздохнула. – Брат потерпел в жизни только одно поражение – на Стугне, когда половцы забросали войско русичей стрелами, как тучей. С тех пор Мономах завел и у себя искусных стрелков. А Степан был первейшим из них. Как же его не помнить? Да и ты, я слыхала, отличился в походе на Дон. Говорили дружинники: «Сын Степана Ловчанина хоть и купец, а умеет управляться и мечом, и саблей, и копьем, и стрелами». Это и неудивительно. Русский купец – всегда воин. В одной руке кошелек держит, в другой – меч. Такие у нас торговые пути, что купеческий караван снаряжается, как военный отряд.
Разговаривая с Евпраксией, Дмитрий и его спутники миновали рыночную площадь, вышли на пустырь вдоль дубового тына, ограждавшего подворья иноземных торговых гостей. Яркое, но не палящее майское солнце освободилось от легкой тучки, и в его лучах свежая зелень засияла нарядным изумрудным цветом, купол церкви Св. Ильи вспыхнул золотыми бликами. Дмитрий поднял голову, прижмурив глаза от небесного сияния и чувствуя, как беспричинный восторг наполняет душу. Какое-то смутное предчувствие подсказывало ему, что красота майского дня – это лишь начало его пути к чему-то волнующе-прекрасному.
Спутники с удивлением отметили внезапную задумчивость Дмитрия, а он, предупреждая их вопросы, кивнул в сторону иноземных подворий и сказал:
– Сколько людей к нам приезжает! Греки, немцы, фряги[11], армяне, моравы, венгры, евреи… Сколько на свете разных земель! И везде свои красоты, свои обычаи… Трех жизней не хватит, чтобы весь мир объехать. Эх, если б можно было, как в арабской сказке, сесть на ковер-самолет!..
Евпраксия внимательно посмотрела на Дмитрия и спросила:
– А ты больше всего на свете любишь путешествия?
– А как же иначе? Разве это жизнь – сидеть на одном месте, где все давно знакомо и ничего нового не увидишь, не услышишь? Для меня жизнь – только в странствиях. Наверное, потому я и стал купцом.
– Но ведь странствия, дороги – это всегда опасность.
– Зато когда опасность преодолеешь, – словно крылья вырастают.
– У тебя и друзья такие же? – Евпраксия кивнула в сторону Никифора и Шумилы.
– Нам тоже на месте не сидится, – подтвердил Никифор. – Мы и познакомились-то в дороге. А после нас битва сдружила.
– Битва?
– Да. Когда у Крарийского перевоза напали на торговый караван кочевники, не быть бы мне в живых, если б не Дмитрий. Уже кривая сабля нацелилась на мою шею, – но стрела Дмитрия оказалась быстрей. А Шумило и тогда уже был известным силачом: прямо на ходу стаскивал поганых с лошадей и валил их голыми руками.
Евпраксия окинула взглядом здоровяка Шумилу, спросила с улыбкой:
– И этакие ручищи могут нежно играть на гуслях?
– Я ведь родом из Новгорода, а там, почитай, каждый третий – гусляр, а каждый второй – плотник.
– А ты, Никифор, – Евпраксия повернулась к греку, – ты, кажется, из знатного византийского рода?
– Да, но обедневшего. Я рано остался сиротой, и меня взял на воспитание мой единственный родственник – брат матери. Он был священником, близко знал Иоанна Продрома. Еще когда Иоанн был киевским митрополитом, дядя вместе со мной отправился к нему на корабле одного купца. Корабль входил в состав торгового флота из Константинополя. Я был совсем еще мальчишкой, но хорошо помню, как мы плыли через Понт, потом вверх по Борисфену… А возле Канева нас встречало войско, присланное князьями для защиты от половцев. Я еще не знал тогда, что Русь станет моей второй родиной, но мне понравилась эта страна. Зеленые дубравы, чистые реки, степи с серебристой травой – все это было просто, не вычурно, но красиво. И люди на Руси оказались красивыми и добродушными. А ведь я боялся, что попаду в темную Скифию, как рисовали ее в Константинополе.
