– Тогда я тоже.

– Не глупи. Ты мужчина.

– А ты – женщина: единственная, которую я хочу. К кому мне еще податься? К скучающей жене какого-нибудь знакомого, мечтающей часок поразвлечься? К рабыне, которая будет считать трещины на потолке, пока я тружусь? К шлюхе, что только и косится на мой кошелек? Или прикажешь поискать на рынке невест свежую девочку с оленьими глазами, отец которой согласится на жениха с затасканным патрицианским именем, репутацией товарища изгнанных философов и родовым имуществом, слегка запятнанным дружбой с Нероном? С такими не побеседуешь о философии и религии.

– Возможны неожиданности.

– Скорее всего, я последую примеру Марциала – прибегну к левой руке, как поступает он, когда его обманет очередной мальчик. Или, быть может, сойдусь с другой весталкой…

– Не посмеешь!

– Варронилла недурна собой и даже моложе тебя – пожалуй, слишком юна для меня. Как насчет сестер Окулат? Когда-то меня баловали вниманием две сестрички – а многие ли способны заарканить не просто сестер, а и весталок? Сама новизна…

– Не вздумай! – Корнелия ущипнула его – шутливо, но достаточно больно, чтобы он взвыл. – Мы соблюдаем осторожность, Луций. Мы скрываемся. Встречаясь на людях – на Форуме, в амфитеатре Флавиев, – обмениваемся лаконичными приветствиями, что совершенно естественно и приемлемо, а после расходимся. Мы не даем ни малейших поводов к подозрению. Но если ты прославишься целенаправленным интересом к обществу весталок, если выяснится, что ты чересчур хорошо знаком с нашим распорядком…

– Я пошутил, Корнелия. Дразнил тебя, как дразнит мужчина женщину, которую любит и которая сию минуту сообщила, что он много месяцев не сможет ни поговорить с ней, ни прикоснуться, ни сделать вот так…

Его страсть воспламенила ее. Их соитие было неистовее всех прежних, подогретое знанием о скорой разлуке.

85 год от Р. Х.

– И все это время ты хранил ей верность, Луций? Хотя уже больше года не был с нею наедине? – поразился Марциал.

Они находились в саду Эпафродита вместе с хозяином и Эпиктетом.

– Как и поклялся, – кивнул Луций.

– Дай убедиться, что я правильно понимаю. Эта женщина исчезла на несколько месяцев, потом наконец вернулась и теперь отказывается встречаться с тобой, делая исключение лишь для общественных мест и улицы. Но ты все равно хранишь целомудрие и не спишь ни с женщинами, ни с мальчиками?

– Все правильно.

– Но это безумие, Луций! Если женщина утратила к тебе плотский интерес – живи дальше! О да, я знаю, конец интрижки сопровождается сердечными муками, тоской и временной скорбью. Но покуда ты ждешь, когда морок пройдет, надо прислушиваться к телесным потребностям. Если еще не готов насладиться другой – найди мальчика, поскольку отроки тебя не особенно привлекают. Так ты получишь физическое нас лаждение, ни капли не сожалея о том, что предал подружку, – хотя мне решительно непонятно, как можно предать ту, которая бросила тебя.

– Именно так, Марциал, ты просто не понимаешь. Она не предала меня. Она не менее благочестива, чем я.

– Да неужели? И ты ей веришь? Конечно, раз даже не говоришь нам, кто она – замужняя женщина, вдова, рабыня или обычная шлюха из Субуры.

«Никто из перечисленного», – мысленно ответил Луций, но так и не придумал, как объясниться, не выдавая Корнелию.

– Лично я, – вступил Эпиктет, – считаю, что если тело и разум пребывают в гармонии, то в целомудрии нет ничего извращенного, или неестественного, или даже необычного. Остервенелый раж, с которым мужчина дефлорирует дев, приходует каждую встречную проститутку и заводит недозволенные шашни с чужими женами, одновременно и равно уделяя внимание услужливым мальчикам и покладистым евнухам – модная ныне тема в поэзии, – лишь погружает его в состояние непрерывного возбуждения и неудовлетворенности. Подобное бессилие перед похотью весьма безрадостно в отдаленной перспективе.

– Да, но и чревато многими наслаждениями в ближайшей, – парировал Марциал. – Хотя, поверь мне на слово, дело весьма утомительное. Наш император – настоящий богатырь в таких вопросах. Говорят, в юности, когда его отец еще не воссел на трон, Домициан знал в Риме каждую проститутку и обнаженным купался в Тибре при лунном свете в окружении целой компании чаровниц. Был он мастер соблазнять и почтенных матрон. Он называл свои развлечения «постельной борьбой». Мне нравится, а вам? По определению видно, что в младые годы наш император не слишком серьезно относился к любовным играм. Всего лишь еще один способ подтянуть форму и попотеть, вроде езды верхом или упражнений в гимнастическом зале. Конечно, когда император женился – по истинной любви! – столь верного мужа и отца мир еще не видывал. Ах, какой удар нанесла смерть драгоценного малыша! И сразу новое горе: связь жены с тем актером, Парисом; безрассудный поступок скорбящей матери. Наш император поступил как любой уважающий себя римлянин: развелся с женой, а Париса как раз убили ночью на улице. Но Домициан столь предан супруге, что простил ее, вернул, и теперь их счастливый брак продолжается. Мое заветное желание – чтобы скоро родился новый наследник. Для такого случая у меня уже есть стихи: «Истинный отпрыск богов, мальчик великий, родись! Чтобы маститый отец бразды тебе вечные вверил для управленья вдвоем миром до старости лет…»[27]

– Но так ли счастлив Домициан? – возразил Эпиктет. – И был ли счастлив хоть когда-нибудь, даже в юности, блистая в пресловутой постельной борьбе? Нет. У него неизменно кислое, точно при запоре, лицо, как и у отца. Но посмотрите на нашего друга Луция: видали вы человека довольнее? Однако у Луция всего одна возлюбленная, не требующая от него вообще ничего. Он помнит все пережитые с ней наслаждения, которые в ретроспекции совершенны и неоспоримы, и лицезреет ее издали не без известного страдания, но и с горькой радостью, поскольку и подруга по нему тоскует. Понятно, что связь их опасна или неподобающа – для нее или для него, иначе Луций, полагаю, назвал бы нам имя, – но толика риска лишь добавляет томлению остроты. Он любит эту женщину так, как некоторые мужи любили богинь: издалека, с несокрушимой преданностью и на свой страх и риск. Смотрите, какой у него довольный вид: глаза блестят, и он выглядит человеком, пребывающим в мире со всеми и с самим собой. Я думаю, наш друг Луций открыл для себя тайное счастье, о коем мы можем только догадываться.

– Об имени возлюбленной мы и правда можем лишь гадать, – сказал Марциал.

Луций улыбнулся:

– Странно, но эта связь, пускай и нерегулярная, каким-то образом заполнила брешь в моей жизни. Как ни признателен я за дар вашей дружбы, внутри меня зияла пустота, которую твое остроумие, Марциал, не умаляло; не насыщала твоя философия, Эпиктет; не успокаивала твоя отеческая забота, Эпафродит. Ее заполнила она.

– Значит, поэзия, философия и дружба не могут тягаться с безответной любовью? – спросил Марциал.

– Не безответной, но невоплощенной – и то до поры.

Эпиктет кивнул:

– Если ты извлек удовольствие из целомудренной любовной связи, поддерживай отношения в прежнем виде. Радость от телесного слияния мимолетна.

– Любое счастье мимолетно, – пожал плечами Марциал. – Жизнь ненадежна. Все меняется. Взгляни на нашу четверку: мы год за годом стареем.

– Однако сумели воздержаться от брака, – усмехнулся Эпафродит.

– Не меняется только он, – кивнул Эпиктет на статую Меланкома. – Молодой боец безупречен, как в день, когда Эпафродит снял с него покрывало.

– И так же лишен желаний! – хохотнул Марциал. – Пожалуй, нам следует позавидовать Меланкому. Вокруг него происходят перемены, а он не стареет, его не терзают ни голод, ни печаль, ни тоска. Возможно, Медуза была не таким уж чудовищем, когда обращала людей в камни. А если она оказывала им услугу, освобождая от страдания и тлена? С другой стороны, Пигмалион воспылал похотью к статуе, оживил ее, и все кончилось весьма неплохо; согласно Овидию, они зажили счастливо. А потому перед нами загадка: что лучше – обратить человека в камень или камень оживить?