– Это еще слабо сказано! Ты сама видела, как вел себя Домициан в амфитеатре, – его чуть удар не хватил во время гладиаторских боев. А как он орет, подбадривая одного бойца, и угрожает всем, кто болеет за другого! Он задает дурной тон публике. Зрители подражают ему. Возникают драки. Порой на трибунах льется больше крови, чем на арене.

– Луций, ты преувеличиваешь. Я и сама хочу, чтобы в амфитеатре воцарились приличия, ибо он посвящен Марсу, а зрелища равны религиозным обрядам, но вид столь обильного кровопролития высвобождает сильные чувства, причем не только у зрителей, но и у Цезаря. Меня сильнее беспокоят интриги при императорском дворе. Наверное, ничье правление не обходится без раздоров: рано или поздно образуются фракции, появляются соперники, строятся козни. Однако все обострилось после смерти Домицианова сына.

– Он так любил малыша! Тот был копией отца, всегда ходил с ним на игры и повторял каждый жест.

– Мальчонка являлся не просто обожаемым чадом, – возразила Корнелия. – Для императора наследник – гарантия, так как само наличие сына отваживает претендентов. Когда мальчик умер, Домициан не только предался скорби, но и стал крайне подозрительным к окружающим. Придворные ответили ему тем же. В такой атмосфере даже самый малый поступок императора приводит людей в трепет.

– Если сошлют, то изгнание вряд ли покажется «малым поступком».

– Это верно, – согласилась она.

– И если лишишься головы.

– Ты намекаешь на Флавия Сабина, мужа племянницы Домициана. Случай печальный и почти наверняка беспричинный. Мои друзья при дворе говорят, что у Домициана не было никаких серьезных оснований верить в заговор Флавия. Того тем не менее арестовали и обезглавили. К сожалению, твоего Диона часто видели в обществе Флавия Сабина.

– Разве это преступление?

– Наверное, нет, но, обвини Домициан Диона как участника заговора, твой друг лишился бы головы заодно с Флавием. Вместо этого Домициан его выслал. Диону повезло остаться живым.

– Живым, но вдали от Италии, и ему запретили возвращаться в родную Вифинию. Чрезмерная цена за теплый прием в доме дочери и зятя Тита. Ты знаешь, что в первую очередь сделал Дион, покинув Рим? Отправился в Грецию совещаться с дельфийским оракулом. Тот славится двусмысленными советами, но на сей раз вышло иначе. Диону было сказано: «Оденься в рубище и уходи как можно дальше от империи». Вот он и забрался за Дунай.

– Такому любознательному человеку, как Дион, – ответила Корнелия, – дальнее странствие должно казаться отличным способом познать мир. Представь, сколько скрытых метафор и тайных аллюзий он вставит в свои ученые трактаты.

Луций улыбнулся:

– Он уже использовал подобный прием в письме, рассказывая о погребальных обрядах скифов. «Вместе с умершим царем варвары хоронят виночерпиев, поваров и наложниц в точности так же, как принято в Риме карать ни за что друзей, родных и советчиков казненного праведника».

Корнелия охнула.

– Ты сжег письмо?

– Конечно – после того как прочел его Эпафродиту и Эпиктету.

– Еще кому-нибудь показывал?

– Ты имеешь в виду Марциала? Вот бы ему понравилось! Но нет, я не делился с ним. Милый Марциал! Вчера – поэт, воспевающий Тита; сегодня – комнатная собачонка Домициана. Когда Тит умер, бедолага все еще трудился над стихами об инаугурационных играх. И как же поступить с виршами, написанными в поте лица? Разумеется, переделать под нового императора. Книга только-только вышла. Домициан явно доволен, и Марциал рад, потому что из нового императора, по его словам, критик намного вдумчивее, чем из старшего брата. Но Марциал по-другому и не скажет. Поэту нужно есть.

– Тогда как философы голодают? – Корнелия закинула руки за голову и потянулась. Их тела соприкоснулись, и Луций почувствовал, что вновь возбуждается.

– Дион не голодает, – возразил он. – Он пишет, что дакийцы вполне цивилизованны, хотя поклоняются лишь одному богу. Храмы и библиотеки их столицы Сармизегетузы[26] бедны по сравнению с римскими, но царь Децебал славится золотым запасом, одним из крупнейших в мире. Среди такого изобилия прославленному римскому философу не приходится голодать. Всегда найдется знатный человек, готовый накормить мудреца, способного подать к столу толику остроумия и просвещенности. – Луций перекатился на бок лицом к Корнелии. Провел рукой по изгибу талии, погладил пальцами треугольник, образованный бедрами. – Он прислал весьма обнадеживающее письмо. Ничто не омрачает его духа, он исправно выискивает хорошее в дурном. По мнению Диона, несмотря на все трудности, ссылка может быть благословением. Так учат стоики. Все людские невзгоды – нищета, болезнь, разбитое сердце, старость, изгнание – суть очередная возможность усвоить урок.

– И ты ему веришь, Луций?

– Не знаю. Я слушаю друзей-философов и стараюсь понять. Эпиктет утверждает, что нас печалит не событие, а наше отношение к нему. Изначально добра и зла нет, они создаются нашим мышлением. Следовательно, надо думать хорошее и довольствоваться мгновением.

– Даже когда болеешь, голоден, страдаешь или находишься вдали от дома?

– Эпиктет ответил бы, что даже телесный вред наподобие болезни или пытки есть событие внешнее, не связанное с нашими истинными «я». Личность – не тело, а разум, обитающий в нем. И только личность никто не тронет, лишь ею мы по-настоящему обладаем. Наша воля – единственная вещь во вселенной, над которой мы властны. Тот, кто усваивает и принимает такой подход, доволен независимо от физических условий, а человек, воображающий, будто способен править миром, неизбежно теряется и ожесточается. Поэтому есть люди, отя гощенные худшими невзгодами и тем не менее счастливые, и есть такие, кто купается в роскоши и располагает рабами, которые выполняют любой их каприз, но все равно несчастен.

– Но как быть, если человека угнетают другие? Если его свободная воля ограничена чужой грубой силой?

– Эпиктет ответил бы, что подобное невозможно. Посторонние властны над телом и имуществом человека, но не над его волей. «Я» всегда свободно, если это осознать.

– А как насчет любви и прочих плотских удовольствий?

– Эпиктет не жалует того, что именует аппетитом, – тягу к удовлетворению телесных позывов. Слишком часто оказывается, что аппетит управляет человеком, а не наоборот.

– Но аппетит безусловно оправдан, коль скоро у нас есть тело и наше существование зависит от удовлетворения его потребностей. Человек должен есть, так почему бы не получать удовольствие от еды? А то, Луций, чем занимаемся мы с тобой, – разве ты не наслаждаешься?

– Возможно, чересчур. Бывают минуты, когда рядом с тобой я забываю, где я и даже кто я. Растворяюсь в мгновении.

– Но это же восхитительно, – улыбнулась она.

– Эпиктет сказал бы, что опасно. Экстаз с потерей собственного «я» – западня, торжество тела над волей, капитуляция перед аппетитом, путь к разбитому сердцу и разочарованию, ибо мы не властны над страстями и аппетитами другого. Сегодня нас любят, завтра – забудут. Наслаждение грозит обернуться мукой. Но я считаю, что человеку необходим контакт, прикосновения, союз с другим существом, а время от времени необходимо чувствовать себя всего лишь животным, с телом и вожделениями. С тобой, Корнелия, я испытываю именно такие ощущения. Я ни за что не откажусь от опыта, который мы с тобой делим.

– Так стоик ты, Луций, или нет?

– Я во многом согласен со стоиками, но у меня есть сомнения. Много ли мудрости в том, чтобы смириться с судьбой и признать себя бессильными? Если телесные страдания и радости обособлены от личности, а жизнь ничем не предваряется и не продолжается, то к чему жить вообще? Только посмот ри: философствую перед весталкой! Не потешаются ли над нами боги, Корнелия? Не презирают ли нас?

– Будь Веста недовольна мною, она показала бы мне свой гнев.

Луций покачал головой:

– Порой мне не верится, что ты так рискуешь ради встреч со мною. – Он провел пальцем по ее груди, следя, как набухает сосок. – Порой не верится, что и сам так рискую.