– Выступление? – просветлела Спор.

– Разве я не объяснил? Ты сыграешь Лукрецию.

– Я? – Спор вскочила на ноги и уже с бо́льшим интересом просмотрела свиток.

– Выступление на пиру состоится завтра, а репетиция – сегодня вечером, – предупредил гость.

– Завтра! Но я никак не успею…

– Роль совсем небольшая. – Азиатик подступил ближе. Луций поразился изящности и стройности Спора в сравнении с Азиатиком, который был лишь ненамного выше, но куда шире и массивнее. – Если забудешь слова – ничего страшного. В нужный момент я окажусь рядом и шепну на ушко. Вот так.

Азиатик придвинулся и дунул Спору в ухо.

Спор вздрогнула и попятилась.

– Ты?

– А я не сказал? Я играю Секста Тарквиния, царского сына. Злодея, который насилует Лукрецию.

Спор сделала еще шаг назад. Она обеими руками развернула свиток, чтобы тот оказался между ней и Азиатиком.

– Вижу. Мы разыграем императорскую пьесу вдвоем, друг против друга?

– Именно так. Теперь я покину вас. Постарайся вбить роль в свою хорошенькую головку и подготовься во всех прочих смыслах. Мы устроим для императора частную репетицию сегодня же, когда он будет обедать.

Азиатик смерил Спора взглядом. Ухмылка исчезла, сменившись бессмысленной тупой гримасой, которую Луций счел еще более неприятной. Затем гость чинно покинул опочивальню.

– Какая нелепость! – бросил Луций.

– Нелепость? – Спор приосанилась. – Думаешь, я не способна? Я не впустую жила с Нероном и кое-чему научилась по части актерского мастерства. Сейчас мы втроем, вместе с Эпиктетом, прочтем пьесу, и вы поможете мне освоить роль.

Как и отметил Азиатик, так называемая пьеса не блистала объемом. Она вряд ли задумывалась как основная часть вечернего увеселения и представляла собой скорее сценку для заполнения программы; на таких вечерах у Вителлия обычно бывали танцы в исполнении девочек и мальчиков, смертельные гладиаторские поединки, поэтические чтения и выступления комиков.

Сюжет не потребовал углубления в предысторию. Публика и так будет знать, в чем дело. Когда приятель царского сына похвастал добродетелями жены, безрассудный Секст Тарквиний счел своим долгом лишить ее оных; явившись к ней в отсутствие мужа, он воспользовался гостеприимством Лукреции и изнасиловал ее. Не в силах снести позор, Лукреция заколола себя кинжалом. Когда ее тело показали на Форуме разъяренной толпе, царя Тарквиния вместе с порочным сыном изгнали из Рима и основали республику.

Эпиктет быстро просмотрел текст и с отвращением наморщил нос.

– Вульгарное представление с участием мимов, и ничего больше, – заявил он. – Согласно примечаниям, изнасилование происходит прямо на сцене, как и самоубийство Лукреции.

– Сенека считал уместным включать в свои пьесы действия, способные потрясти зрителей, – заметила Спор. – Фиест поедает жаркое из детей на глазах у публики, а Эдип принародно выкалывает себе глаза. Эффект достигается с помощью припрятанных пузырей со свиной кровью.

– Если Вителлий считает себя новым Сенекой, он глубоко заблуждается, – произнес Луций, просматривая, в свою очередь, текст. – Вместо диалога – бессвязная чепуха.

Спор пожала плечами:

– Но если его привлекают такие вещи, у меня есть возможность угодить императору.

Луций покачал головой:

– Мне не понравился Азиатик. До чего скользкий тип!

– Да, я тоже ждала немного другого, – признала Спор. – С мужчинами так часто бывает. Однако в нем есть какая-то звероподобная привлекательность. Если нарядить его гладиатором…

– Коли так, я предоставлю вам заняться делом, – сказал Луций, радуясь, что Спор выбрала для репетиции Эпиктета, а не его самого. Визит Азиатика испортил ему настроение. Он испытал желание пройтись. Апартаменты Эпафродита переходили в длинный портик с видом на луга и рукотворное озеро в центре Золотого дома. Пожалуй, к пруду он и прогуляется.

Луций захватил плащ, хотя в такой теплый зимний день в нем, может, и не было нужды. Уже на выходе он услышал, как Спор и Эпиктет декламируют свои роли:

– Кто там у двери?

– Это я, Секст Тарквиний, друг твоего мужа и царский сын.

– Но мужа сегодня нет дома.

– Знаю. Но неужели ты откажешь мне в гостеприимстве? Открой же дверь, Лукреция. Впусти меня!

Луций улыбнулся. Похоже, Эпиктет проникся духом пьесы, несмотря на заявленное презрение к ней. Луцию пришло в голову, что раб испытывает некое тайное удовольствие, играя подобную роль перед недоступным предметом своей страсти.

Подумал он и о том, что Спор мечтает об очередном возвращении в фавор к императору. Почему бы и нет? Нерон женился на ней. Отон сделал своей госпожой. Пусть Вителлий и окажется нечувствительным к ее чарам, предпочитая более «звероподобного», если выразиться словом Спора, партнера, но Азиатик недвусмысленно выказал вожделение, а он нынче человек могущественный.

Луций вздохнул. Выходя наружу, он услышал последние реплики диалога:

– Нет! Отпусти меня, животное! Я верна мужу!

– Отдайся мне, Лукреция! Я овладею тобой! – Эпиктет декламировал с таким жаром, что голос сорвался. Прочистив горло, раб заговорил снова, теперь с нескрываемым огорчением: – А дальше в примечаниях говорится, что мы боремся, после чего я разрываю на тебе платье…

На закате прибыл отряд преторианцев, чтобы сопроводить их в частные покои императора. Спор выступила вперед, сознавая свой особенный статус. Следом шли Луций и Эпафродит. Присоединился и Эпиктет, якобы с целью помочь хозяину.

Их провели в большой восьмиугольный зал для пиров. От разноцветного мрамора, которым были выложены стены, рябило в глазах; у входа струился фонтан. Луций ни разу здесь не был, но Спор отлично знала главную трапезную, благо провела в ней много счастливых часов – сначала с Нероном, потом с Отоном. Луций услышал вздох, с которым она огляделась, оценивая перемены, осуществленные Вителлием и его женой Галерией, решившей, по слухам, что у Нерона чересчур строгий вкус. Помещение заполняло великое множество статуй, декоративных ламп, бронзовых ваз, слоновой кости ширм и тканых занавесей, которыми оформили пространство у стен и между обеденными ложами.

Единственным участком, свободным от драгоценной утвари, являлось возвышение возле одной стены. Украшением ему служила мраморная статуя Нерона выше человеческого роста, изображенного в греческом одеянии и лавровом венке. Очевидно, там и предстояло разыграться пьесе, поскольку ложа выстроили полукругом перед подиумом.

Все они пустовали, за исключением двух в центре первого ряда. На одном полулежала жена императора Галерия с их семилетним сыном Германиком. На другом, заняв его целиком, расположился сам император. Рядом, свернувшись калачиком, устроился молосский мастиф размером почти с человека. Когда вошли Луций и его спутники, пес вскочил и зарычал, но хозяин шикнул, и зверь присмирел.

Вителлий с усилием встал, и Луций прикинул, сколько требуется энергии, чтобы привести в движение такую тушу. Император был очень высок, с большими руками, огромным брюхом и багровым лицом запойного пьяницы. Слегка прихрамывая, он сделал несколько шагов по направлению к прибывшим. Говорили, что хромота Вителлия вызвана давней аварией колесницы во времена его распутной юности – конями тогда правил Калигула.

Вителлий сжимал в правой руке меч, поглаживая клинок пальцами левой. Рукоять украшала замысловатая резьба, а лезвие покрывала позолота. У Луция перехватило дыхание, когда он понял, на что глядит: это был меч Божественного Юлия. Один из последователей Вителлия похитил клинок Цезаря из храма Марса-Мстителя и преподнес его Вителлию, когда того провозгласили императором. Вителлий носил подарок вместо традиционного кинжала, который его предшественники держали при себе в качестве символа власти над жизнью и смертью их подданных. Меч всегда висел у него на боку как счастливый талисман. Он даже спал с ним.

Луций дотронулся до спрятанного под тогой собственного амулета – фасинума, переданного ему отцом в последний день жизни. Как и отец, Луций надевал его в особых случаях и при наличии угрозы.