Голубая кровь обеих была мифом, и, наверное, в потайных недрах души они знали об этом и сильно страдали – иногда это добавляло каплю горечи в их разговоры; этого не случилось бы, будь они в состоянии осознать, что простая честная буржуазная кровь – самая надежная и жизнестойкая, именно она дарует тем, в чьих жилах течет, способность трудиться, достигать намеченного и мыслить здраво, иная же кровь обращается в воду и порождает бездельников, белоручек, бесплодных мечтателей.

Эжени Сен-Жюст немного ревновала к новой подруге, которая так часто отнимала у нее ее ненаглядную мадемуазель Бюссон, но, будучи по натуре мягкосердечной, скоро утешилась мыслью, что ведь мисс Кларк, в конце концов, не ученица, она уже взрослая, а из всех барышень, обучающихся в пансионе, она, Эжени, явно пользуется особым благоволением.

Единственным облаком на Луизином горизонте оставался, как всегда, ее брат Луи-Матюрен, который бросил занятия вокалом так же внезапно, как и начал, и не придумал ничего лучше, чем увлечься наукой, – он намеревался совершить путешествие к звездам.

Вернувшись в воскресенье домой, в тесную квартирку на улице Люн, Луиза обнаружила, что мать рыдает, Аделаида и Гийом стоят с открытым ртом, а Луи-Матюрен мерит комнату шагами и возводит хулу на святых.

– Они эпилептики, все до единого, – возглашал он. – Уж я-то знаю, я специально изучал эпилепсию, и симптомы все налицо. Выпученные глаза, пена изо рта, нечувствительность к боли, нарушения речи, многочасовая неподвижность – все это несомненные признаки эпилепсии. Добрый вечер, Луиза. Гляди, блудный сын вернулся. Опера лишилась величайшего певца всех времен и народов. Петь я больше не стану. Займусь наукой.

Он стоял в середине комнаты, размахивая руками, безумные голубые глаза смотрели на нее сверху вниз, каштановые кудри отлетели с высокого лба.

Луиза нежно поцеловала брата, задержала его руку в своей.

– Я очень рада, что ты одумался и бросил сцену, – сказала она. – Но что это за новые глупости? Ну же, Луи, успокойся и говори здраво. Смотри, маму перепугал, а у маленьких такой вид, будто они увидели привидение.

– Глупости? Кто смеет утверждать, что я говорю глупости? – вскинулся Луи, отталкивая сестру. – Если и есть истина в этом проклятом мире, где мы имеем несчастье жить, то искать ее следует в науке. Бога твоего не существует, твоя религия – издевательство над людьми. Знаешь ли ты, что когда ты складываешь руки и возносишь к Небесам свои молитвы, ты на деле обращаешься к миллиардам солнц, вращающихся в космосе, к частице бескрайней Вселенной? Что и наш мир когда-то был пылающим шаром и когда-нибудь либо вновь обратится в пламя и сгорит, либо медленно остынет и омертвеет, как и Луна?

– Жестокие, смехотворные выдумки, – твердо произнесла Луиза. – Господь этого не попустит.

– Бедная моя сестренка, да я же тебе только что сказал, что никакого бога нет и никогда не было. Бог – людское изобретение, отводная труба для эмоций. Мы до такой степени лишены отваги, что вынуждены создавать идола…

– Довольно, Луи! – вмешалась мать. – Не смей больше богохульствовать в этом доме! Ты был рожден и воспитан католиком, как и твои братья и сестры; если ты решил отречься от веры, пусть это останется на твоей совести, но слушать об этом мы не желаем. И пока ты придерживаешься подобных взглядов, лучше тебе здесь не появляться.

Луи-Матюрен запустил пятерню в волосы и громко застонал.

– Никто меня не понимает! – пробормотал он. – Сочувствия никакого, просвещаться не хотят. Вышвыривают из родного дома прямо на улицу. Дивный пример христианской добродетели: мать отказывает в корке хлеба родному сыну. Ну да ладно. Я горд, я тверд в своем стремлении преуспеть. Настанет день, когда имя мое будет на устах всего мира; ученые и профессора назовут меня Великим Учителем. Я уже придумал, как построить аппарат, на котором можно полететь на Луну… Луиза, ты единственная из всей семьи хоть немного меня понимаешь. Неужели и ты вышвырнешь меня за дверь?

В своей мольбе он был похож на школьника-переростка – длинноногий, кудрявый, из светло-голубого глаза старательно выжата слеза.

Губы Луизы дрогнули, она вспомнила, как в детстве вызволяла его из сотен переделок: дурацкие приключения, непонятные порывы – он всегда поступал по-своему, безалаберный, без царя в голове, единственный непутевый сын ее матери… Она взяла его за локоть и увела в коридор над лестницей.

– Ты прекрасно знаешь, что всегда можешь приходить ко мне, – сказала она, – но не надо вот так вот врываться в дом, Луи, и кричать про атеизм и дьявола. Матушка столько настрадалась в жизни, она уже немолода. Постарайся об этом не забывать. Кроме того, и мне, которая любит тебя и любит Господа, больно смотреть на заблудшего брата.

Он ее не слушал; она видела, что рассеянный взгляд его голубых глаз устремлен сквозь нее, за нее, в какую-то его фантазию. Сжав его руки покрепче, она помолилась про себя – на нее вдруг нахлынуло твердое убеждение, что он действительно гений, великий человек, что когда-нибудь имя его будет на устах всего мира, как он и предрек.

Возможно, он сделает какое-нибудь великое открытие, которое принесет пользу всему человечеству; в старости она станет гулять в Королевском саду и увидит там его статую.

– Господи, – шептала она, – сделай Луи-Матюрена великим среди людей, и да подчинится он Твоей воле, и да будут все его помыслы благородны.

Ей показалось, что лицо его озарено светом, которого она раньше не видела, что он исполнен новой решимости. По его глазам она поняла, что он далеко, там, куда ей никогда за ним не последовать. Она всего лишь женщина, скромная учительница, а он гений. И тут он вдруг повернулся к ней, тяжело вздохнул и, улыбнувшись своей мечтательной доверчивой улыбкой, поцеловал ей руку.

– Луиза, – начал он, – такой пустяк… просто стыдно тебя тревожить… у меня тут опять должок… так, мелочь, какие-нибудь пятьдесят франков… и говорить не о чем… но если бы ты дала мне денег прямо сейчас, до того как я уйду…

Когда стало известно о помолвке юной Эжени Сен-Жюст и герцога Палмелла, все в пансионе страшно взволновались. Молодые люди познакомились летом в Лиссабоне, и это была любовь с первого взгляда. Такой красивый, с таким будущим и таким именем в дипломатических кругах! Прекрасная партия, ибо, хотя Эжени и происходила из очень древней французской семьи, никакого наследства ей не причиталось, и вот – выходит замуж за самого богатого человека в Португалии. Луиза была в восторге – не меньшем, чем ее ученица. Девочка попадет в прекрасные руки (Палмелла были ревностными католиками и людьми чрезвычайно образованными, не в пример тем португальским евреям, которые иногда встречались в бедных кварталах Парижа) – причем благодаря ее, Луизы, дальновидности: ведь это она убедила Эжени в том, что поездка в Португалию расширит ее кругозор и ей непременно нужно воспользоваться приглашением кузины.

Свадьба была назначена на январь, и Эжени объявила, что ее ненаглядная мадемуазель Бюссон должна стать на ней самой почетной гостьей.

– И если вы устанете от Парижа, – добавила она, – приезжайте к нам в Лиссабон погостить. Для вас там всегда будет готова комната. Я пока и сама не понимаю, как проживу без вашего общества, и, наверное, когда дела будут отвлекать мужа и ему некогда будет со мной поговорить, я еще не раз вздохну по улице Нев-Сент-Этьен и нашим с вами беседам.

– Ты быстро забудешь меня в Португалии, – улыбнулась Луиза. – Ты ведь станешь герцогиней, тебе будут служить сотни слуг, каждый вечер тебя будут ждать балы и развлечения. Не останется у тебя времени вспоминать свою бывшую учительницу.

– Нет, останется! – горячо возразила Эжени. – Как вы могли заподозрить меня в такой неблагодарности – после всего, что вы для меня сделали? Мисс Кларк, будьте свидетелем моих слов. Клянусь, что я, Эжени де Палмелла – ведь так меня будут звать, – стану до своего смертного дня дорожить дружбой с Луизой Бюссон-Дюморье.