Она смотрела как подстреленная птица. Испуг, надежда, отчаяние горели в ее лучистых глазах. Ей хотелось уловить его взгляд, задержать его хоть на минуту. Ей казалось, что раз это случится — рухнет страшная стена, и какое-то высшее откровение осветит их разум и сделает ясным что-то для них теперь недосягаемое, неизвестное.
Но он упорно продолжал смотреть куда-то мимо, точно в комнате не было еще другого живого лица. Красивые серые глаза его стали почти черными и своим мрачным огнем напоминали глаза безумца. Стена становилась все несокрушимее, пустота — все безнадежнее. Они сидели друг против друга, как два непримиримых врага. Их мертвая любовь была бессильна.
Ненси встала и быстро, бесшумно вышла из комнаты.
Он продолжал сидеть неподвижно. Ни один мускул не дрогнул на лице, только глаза стали будто еще темнее и по бледным, исхудалым щекам тихо скатились две крупные слезы. С болезненным напряжением слушал он упорный тик-так маятника в будильнике. Минуты летели, а с ними все дальше и дальше уносились воспоминания, тревоги, муки, радости, мечты…
Ступив на тротуар освещенной электричеством улицы, Ненси очнулась и опустила вуаль на заплаканное лицо. Она стала подвигаться в дому, выбирая самые безлюдные улицы. Ветер дул ей на встречу, освежая пылающие щеки, и холодил грудь. На душе у нее было так, как бывает, когда возвращаешься с похорон милого, близкого человека, но только еще безотраднее. Ни заколоченного гроба, ни земляной насыпи, ни надгробного пения, ни рыданий! Лишь в глубине души зияла черная, глубокая могила, ни для кого не видимая, но тем еще более страшная.
Ненси потерялась в хаосе чего-то бесформенного и бесконечного: уныние, беспомощность, полная прострация чувств и мыслей и в то же время сознание неизбежного, непреоборимого в этом бесформенном и бесконечном.
— Должно бы так быть, но нет — так не будет! Но почему же так не будет, когда должно? — тоскливо спрашивала Ненси.
— Должно, но не будет! — отвечал неумолимый внутренний голос.
Вернувшись домой, Ненси крикнула под дверьми бабушкиной комнаты:
— Не беспокойся, все устроилось отлично. Я ложусь спать — у меня голова болит. Завтра расскажу все.
Пройдя прямо в себе, она заперлась на ключ. Выдвинув ящик письменного стола, она вынула оттуда пачку перевязанных лентой писем. Медленно и задумчиво перебирала она листы, исписанные широким, размашистым почерком. Медленно скатывались слезы, упадали на бумагу и, смешанные с чернилами, расплывались на бумаге причудливыми узорами. Окончив чтение, Ненси подошла в небольшому камину, бросила письма и подожгла их. Она бросила их с таким ощущением, как бросают землю на крышку поставленного в могилу гроба, чтобы звенящий звук ударившейся земли как бы подтвердил, что кончено все. Когда, судорожно вспыхнув, погас последний язычок синеватого пламени, и от дорогих воспоминаний осталась только маленькая кучка черно-серого пепла, Ненси вернулась к столу и написала:
«Я погубила вашего сына. Вы имеете право ненавидеть меня. Но если бы вы знали, как я сама себя ненавижу и до чего я глубоко несчастна… Я нахожусь теперь как бы на высокой горе, земля подо мною осыпается, и мне, все равно, не удержаться. Я не могу разобраться ни в том, что во мне, ни в том, что вокруг меня. Я знаю, что все это не так, а как надо — не знаю… Все это, впрочем, не важно. Нужно решить вопрос с моею дочерью. Как я могу кого-нибудь воспитывать? Я — сорная трава, которая только может мешать. Зачем мешать здоровому, прекрасному цветку?.. Сегодня ваш сын великодушно предложил мне начать новую совместную жизнь, но мы оба сразу почувствовали, что это невозможно, и я сказала ему — «нет», а он не настаивал… Возьмите мою дочь, — это необходимо, чтобы спасти ее. Я знаю — забыть нельзя горе, какое я посеяла в вашей семье, но неужели ненависть, или отвращение, или презрение во мне могут отразиться на маленькой, ни в чем неповинной девочке, так трагически вступающей в жизнь? Нет, я знаю — вы ее спасете, и облик ее матери не омрачит вашей любви к невинному ребенку. Прощайте и простите.
— Ненси».
XXIV.
Запечатав письмо, Ненси разбудила горничную, приказав ей тотчас же опустить его в ящик. Затем она прошла в детскую.
Ребенок крепко спал в своей белой с переплетом кроватке. Ручки раскинулись поверх розового атласного одеяла; вьющиеся белокурые спутавшиеся волосы спустились на лоб, щеки разгорелись.
Ненси села возле кроватки. Ребенок засмеялся во сне.
Из противоположного угла доносился храп толстой няньки. Перед большим образом Спасителя, мигая, теплилась лампада.
Ненси грустно смотрела на продолжавшего улыбаться во сне ребенка.
— Неужели и ты не избегнешь общего проклятия?.. И тебя будут также искать и радоваться твоей погибели? И тебе это будет нравиться, и ты будешь сама добиваться и с опаленными крыльями снова и снова лететь на огонь?..
Она с тоской смотрела на разгоревшееся пухлое личико. Ребенок все улыбался. Вдруг маленький лобик наморщился, вокруг губ образовались складки, и раздался громкий жалобный плач.
Нянька, кряхтя, встала с постели, приподняла ребенка и перевернула его на бок.
Ненси нагнулась, чтобы поцеловать ребенка, но он беспокойно замотал головой. Ненси ушла.
Она чувствовала страшную усталость. С блаженством улеглась она в постель и забылась. Но сон ее был тревожен.
Ненси то видела себя едущей по железной дороге; внезапно вдруг останавливался поезд, она в тревоге выскакивала из вагона, изломанные рельсы беспорядочно валялись по земле, но паровоз поворачивал в сторону; длинный поезд, дымясь и гремя цепями, с пронзительным свистом, проносился дальше… А Ненси стояла одна, брошенная посреди пути в ужасе и отчаянии, не зная, что делать… Она кричала, плакала, звала на помощь — протяжный свист лишь был ей ответом, да клубы разорванного дыма, как бы дразня, летали в воздухе.
— Ой, нет!.. Спасите!.. Не могу больше!.. не могу!.. — сквозь сон стонет Ненси и просыпается.
Комната с закрытыми ставнями напоминала гроб. Непроницаемая мгла — и ничего больше. Ненси решилась не спать, боясь новых сновидений. Еще не оправясь от испуга, смотрела она, широко раскрыв глаза, в плотную, похожую на черный покров, тьму…
И вдруг из этой тьмы поплыли на нее неясные, точно сотканные из белого тумана, видения… Сначала бесформенные, причудливые, как клубы дыма, они принимали все более и более определенные очертания: вот руки… головы… глаза… человеческие лица…
Ненси, приподнявшись на локоть, смотрела с ужасом и любопытством.
Их было много… без счета… Молодые… старые… безусые… бородатые… красивые… безобразные… Они плыли со всех сторон… Они все были непохожи друг на друга, лишь взгляд был один и тот же — похотливый, жадный, торжествующий взгляд… Черные томные глаза с поволокой блеснули близко, у самого лица Ненси… Она узнала их… был тут, он протягивал к ней руки, а за ним — весь сонм белых видений…
— Уйдите!!.. — вне себя вскрикнула Ненси, упадая на подушки.
Она боялась пошевельнуться. Она чувствовала, что еще здесь… все равно, хотя убитый… Он, а за ним они… Убит один… а их… их много…
Она замерла, застыла в ужасе, но ее мозг, разгоряченный и больной, работал непрерывно.
«Все это страшно просто, enfant chérie», — выплыло откуда-то, из глубоких недр сознания. И Ненси поняла, — поняла и содрогнулась.
— Да, это просто… Просто и страшно!
Ненси вскочила. Сквозь щели ставень уже пробивался свет. Неодетая, с распущенными, взбитыми волосами, с воспаленными, широко раскрытыми глазами, бросилась она в комнату бабушки.
Марья Львовна еще спала. Шум распахнувшейся двери разбудил ее. Она вся встрепенулась и с испугом смотрела на Ненси.
Освещенная мигающим желтоватым пламенем лампадки и через ставни пробивающимся рассветом, бледная, с безумным, лихорадочным взглядом, Ненси была страшна. Она шла прямо в постели, как грозный ангел мести…