Показ такой семьи, с показом того, что она может быть и честной семьей, как это бывает в жизни, но в то же время с характеристикой таких ее сторон, которые будут изживаться по мере нашего поступательного развития, так как все члены нашего советского общества постепенно будут превращаться в деятелей ленинско-сталинского типа, по образцу, которым является наша партия, — такой показ закономерен. Но все дело в том, что Гроссман поставил эту семью, как символ советского общества, в центр романа и таким образом исказил перспективу.
В соответствии с этой теорией — «все вращается по кругу»: и войны, и люди, участвующие в войнах, — все это окружено каким-то чувством обреченности. Можно ли сказать, что этот роман написан для общества, которое в условиях капиталистического окружения и военной угрозы готовит своих членов к тому, чтобы дать отпор агрессорам? Нет. Там много иногда неоправданных смертей, сгущена атмосфера некоторой обреченности, которая накладывает печать пессимизма на этот роман.
И это также проистекает из неверного мировоззрения, с которым роман написан. Все вращается по кругу: и войны все одинаковы, и жизни людей одинаковы. Они — трагичны, они делают попытки бороться, но в конце концов жизнь остается неизменной. В этом основа философии автора и его романа и проистекающих отсюда главных художественных недостатков, которые выражаются в принципиальной будничности большинства героев…
Это не значит, однако, что роман написан человеком, который не талантлив. Нет. Следы этого авторского таланта мы видим в ряде мест и в ряде образов, и Василий Гроссман обладает достаточным профессиональным уменьем. Здесь есть впечатляющие страницы, в частности, относящиеся к образам Вавилова и Березкина, к картине защиты вокзала, к ряду фронтовых картин, к изображению враждебного фашистского лагеря, — не всюду, но в некоторых местах. Изображение членов семьи Шапошниковых дано также с профессиональным уменьем. Однако эта сторона дела не может от нас, деятелей советской литературы, закрыть идейную порочность этого романа и проистекающих из этой идейной порочности его коренных слабостей, коренных недостатков в художественном изображении человека. Вот почему эта ошибка может быть признана крупной идейной ошибкой, она свидетельствует о том, что мы, люди, допустившие ее, не проявили достаточной идейной требовательности и, таким образом, способствовали проникновению в печать вещи, которая является вещью идейно порочной, идеологически вредной и способной обмануть неискушенного читателя[45].
Каким образом получилось, что большинство Секретариата и Президиума, редакционная коллегия, где имеются очень опытные в литературном руководстве люди, могли просмотреть такие крупные идейные пороки этого романа? Были ли какие-нибудь голоса до появления романа в печати, которые бы сигнализировали о том, что в романе содержатся коренные пороки?
Да, эти голоса были, и их было не мало. Мне хочется разрушить распространяемое людьми, чуждыми духу нашего общества, представление о том, что напечатали хороший роман, потом кому-то в редакции «Правды» он не понравился, появились по директиве статьи, в результате этого начался пересмотр этих позиций. Ничего подобного. Такая постановка вопроса не соответствует духу нашего общества, и, по существу, вокруг этого романа шла длившаяся в течение ряда лет дискуссия. Только эта дискуссия не охватывала, к нашему великому прискорбию, широкие слои нашей общественности, а велась она в узкой среде редакторов и Секретариата и велась она на Президиуме…
Я должен сказать, что когда этот роман в его первом варианте появился в редакции журнала «Новый мир», когда редакцию возглавлял Симонов, то Борис Агапов[46] выступил решительным образом против принятия романа, раскритиковав его за то, что в нем содержится чуждая духу нашего общества философия. Он не сформулировал ее так, как она сформулирована с помощью людей философски образованных, но он сказал, что он считает этот роман в основном неверным по своему коренному подходу. И остался при этом своем мнении.
Когда роман пришел в новую редакционную коллегию «Нового мира», разгорелась дискуссия вокруг этого романа. Эта дискуссия была перенесена на Секретариат Союза писателей. Я в этом Секретариате не участвовал. Это было 29 апреля 1950 года. На этом Секретариате, продолжая то, что он говорил на редакционной коллегии, с активной критикой по существу ошибок выступил Бубеннов. Он сказал в числе многих других очень интересных и верных вещей: «Где рабочий класс Сталинграда, защищавший Сталинград, делавший танки? В романе нет атмосферы обороны Сталинграда, настоящих его героев, партийной организации, рабочего класса. Есть какая-то огромная семья интеллигентов. Никто не говорит — пожалуйста, пишите об интеллигенции, героями Сталинграда могла быть интеллигенция и была. Но когда в центр романа ставится только семья интеллигенции, причем какой интеллигенции? Там была Женни Генриховна, бонна даже в этой семье. В нескольких главах описано, как пекут пирог, как его подают. Роман так напитан обывательщиной, мещанством, что это не советская интеллигентная семья, а откуда-то из прошлого. Это очень сложная семья. Когда весь этот мир выплыл на страницы романа о Сталинграде, то это звучит клеветой на защитников Сталинграда».[47]
Я должен сказать, что на том же заседании Секретариата, продолжая говорить то, что он говорил на заседании редколлегии, выступил и товарищ Катаев и сказал следующее[48]:
«Я прочитал примерно 1000 страниц, и мне кажется, что 300 из них надо выбросить… Редакция идет на компромисс. Если бы это был мой роман, я бы проплакал два месяца, а потом сказал: „Гори это все“, и выкинул бы 300 страниц, — все эти пироги, сентиментальные сцены девушки с лейтенантом, штабные и госпитальные сцены — все это плохо».
И в заключение Катаев говорит: «Теперь его точка зрения на советского человека ясна. Он думал: „Раз человек совершает героический поступок, будем искать, где же он обыкновенный человек“. А он должен был поступить наоборот, сказать: вот был обыкновенный человек, но стал лицом к лицу с врагом и в горниле этого огня становился все лучше и заблестел, как серебро».
Еще в апреле 1950 года Катаев направил центр внимания на неправильную философию романа. Он говорит, что Толстой полемизировал с Пьером, а у нас — морально-политическое единство, и мы мыслим так, как указывает партия. «А здесь — философская самодеятельность, которая обедняет роман».
Речь идет не о том, что человек, исповедующий философию марксизма-ленинизма, не должен самостоятельно думать, но не нужно заниматься «самодеятельной», чуждой духу марксизма-ленинизма философией.
И новая дискуссия разгорелась на Секретариате 6 октября 1950 года. На этой дискуссии все названные товарищи подтвердили свою точку зрения. К ним присоединился и товарищ Кожевников[49]. Он также говорил, что:
«…Хотя сами по себе эти люди написаны очень интересно. Эти люди написаны с точки зрения художественной очень живо. Они имеют свое своеобразие, и их ощущаешь. Но вот эти герой, эта мирная жизнь советских людей, вступивших в войну, эта портретная галерея людей не то что не показана, но не показаны наши общественные силы в этих людях. Я понимаю, что руководителям империалистического лагеря противопоставлены замыслы нашего народа, но я ждал, как сильно может быть противопоставлен сам народ. Но в изображении этих героев главной общественной силы нашего народа я не увидел. И характеристики тех черт, которые после изображения сил и замыслов, обрушенных на нашу родину, я хотел увидеть в нашей стране, не подготовленной к борьбе, — представителей той части народа, которая выдержала главный удар, — этого я не увидел. В героях нет тех боевых черт, когда люди руководствуются своим сознанием, то есть тем, что мы называем чувством советского патриотизма»[50].
