Да, было такое. Если бы я была мужчиной и стремилась всеми силами отстоять свои интересы в суде, никто меня бы ни в чем не обвинил. Неужели это преступление? Или меня хотят наказать за то, что я преступила границы дозволенного для моего пола? Я сразу же вспомнила, о чем предупреждал меня Виндзор. Да, меня хотят покарать за то, что я вышла за рамки, установленные для женщины, — но и это не измена.

Я снова немного успокоилась. Ничего у них не выйдет! Не успеет закончиться этот год, как обязательно случится какой-нибудь новый скандал, который вызовет гнев парламента. И не нужно беспокоить Эдуарда, ибо выдвинутые против меня обвинения — это пустые угрозы, которые ничего не стоят. Успокоенная такой логикой, я возвратилась в Вестминстер и оттуда, почувствовав себя способной мыслить здраво, несмотря на начавшуюся июньскую жару, написала письмо Виндзору.

Мне жаль Латимера с Лайонсом и Невилем, которые томятся в тюрьме. Помочь я им ничем не могу. Гонт в бешенстве. Эдуард безутешен, причину чего Вы скоро сами узнаете. Де Ла Мар злится, оттого что не может найти никаких доказательств моей измены. Полагаю, им придется принять это и отпустить меня с миром.

Вам незачем тревожиться о моей безопасности.

В последнее время я очень жалею, что Вас нет рядом.

«Эдуард безутешен», — написала я в письме. Не мои неприятности огорчили его, потому что я ничего не сказала ему о выдвинутых против меня обвинениях. Как можно? Он не в силах был перенести потерю любимого сына.

Принц Уэльский умер.

В последние дни жизни старшего сына короля я была рядом с Эдуардом, как и многие другие лондонцы и жители дальних мест, пришедшие оплакать кончину великого воителя, сраженного до срока. Он лежал в Вестминстерском дворце, то приходя в сознание, то снова начиная бредить, а множество людей — женщины рядом с мужчинами — толпились поблизости, не скрывая слез. Джоанна неподвижно застыла у смертного одра мужа — от горя она не способна была даже плакать.

Я не оплакивала принца, но плакала от жалости к Эдуарду, ибо на него ведь легло это бремя — присутствовать при кончине своего первородного сына, самого любимого из всех, того, в ком он видел надежду на будущее и твердого защитника Англии. А какие надежды мог Эдуард возлагать на Ричарда, девятилетнего ребенка, которого привели в опочивальню, пропитанную духом смерти, чтобы он простился с отцом и был провозглашен наследником английского престола? И вот теперь принц ненадолго выныривал из забытья, чтобы тут же провалиться в него снова, страшная боль жестоко искажала его благородные черты, а Эдуард неотлучно находился при нем и с посеревшим лицом наблюдал предсмертную агонию — это горе было чрезмерным для ослабевшего телом и духом короля.

Когда все было кончено, Эдуард, опираясь на меня и поминутно спотыкаясь, возвратился в свои покои и лег там, не шевелясь, ничего не видя, словно смерть старшего из принцев отняла частицу жизни и у самого короля. Я до поздней ночи просидела у его ложа, придя к твердому решению ничего не сообщать ему о тех нападках, которым подвергает меня парламент. Я изо всех сил старалась убедить себя, что Палата общин удовлетворила свою жажду крови, растерзав Латимера и Лайонса. Улики против меня были слишком слабыми, вот меня и оставят в покое, не видя смысла тратить на меня силы понапрасну.

Какое глубокое заблуждение! Если де Ла Мару нужны были доказательства чего бы то ни было, он был готов добыть их волшебством хоть из золы и пепла. Мне следовало и самой понять, что уж меня-то он в покое не оставит. Впрочем, если бы я и поняла это еще тогда, разве смогла бы хоть что-то изменить?

Вскоре мне предстояло увидеть всю низость падения, до которой мог дойти де Ла Мар в своем стремлении отомстить мне.

Мы переехали в замок Шин: там были превосходные угодья для охоты, красивые прохладные дворики, крытые черепицей, окна, сиявшие новенькими стеклами, — и я надеялась, что все эти удовольствия помогут Эдуарду хоть немного взбодриться. Приехал Уикхем, который снова вернулся на высоты мирской власти — его назначили одним из двенадцати благонравных мудрецов, призванных заменить королю продажных министров. Одновременно с ним прибыла депутация лондонского купечества, чтобы повергнуть к стопам короля свою жалобу. Они горько сетовали на то, что Лондоне процветают разбой и всяческие беззакония, и настаивали на том, чтобы король их выслушал, хотя мне очень хотелось отослать их ни с чем. Им давно уже разрешили прислать депутацию, вот они и приехали предстать перед королем и умолять его о заступничестве. Признавая правоту их обращения, а возможно, и не желая давать лишний повод для злопыхательства спикеру де Ла Мару, чье ядовитое дыхание постоянно ощущала своей спиной, я допустила их к королю. Да, пока мне удалось избежать новых нападок спикера, но зачем же подливать масло в разведенный им огонь, не позволяя подданным видеть Эдуарда? Мы постарались сделать все возможное, чтобы король выглядел получше. Купцов допустили не в аудиенц-залу, а в небольшую палату, куда короля привели заблаговременно.

Депутаты Лондона склонились перед ним. Эдуард не ответил им на это ни единым жестом.

«Прости меня, Эдуард! Прости!» Я с трудом не расплакалась над ним снова. Как часто в те дни слезы подступали к моим глазам, хотя прежде они почти всегда были совершенно сухими! Мог ли де Ла Мар, проявив (вопреки своему характеру) сострадание к королю, не признать, что я имела все основания держать короля подальше от взоров его подданных?

Мы нарядили короля в атлас и парчу, привязали к трону, чтобы хоть издалека он выглядел, как обычно, гордым и торжественным, но вместо живого человека на королевском троне, похоже, восседала статуя. Король слушал с отрешенным взором, как купцы взывают к нему, сетуя на то, что под угрозой находится мир в королевстве. А когда они стали перечислять подробности: бесчинства толпы на улицах, произвол, чинимый воинами Джона Гонта, бесстыдное нападение на самого лондонского епископа^[92], — Эдуард, ничего не понимая в происходящем, пробормотал несколько бессвязных слов, которых никто толком не расслышал, а тем более не понял.

— Это издевательство, — еле слышно проговорил мне на ухо Уикхем, который вместе со мной стоял чуть поодаль от трона.

— Но я вынуждена была это допустить.

— Отчего?

— Да оттого что де Ла Мар обвиняет меня в попытках оградить короля от общения с народом — и Бог свидетель, он говорит чистую правду! Именно это я и делаю, — сказала я с нарастающим отчаянием в голосе. — Вы же сами видите почему…

— Вижу… — Уикхем снова взглянул туда, где изваянием на троне застыл Эдуард. — Такое нельзя показывать простолюдинам.

— Как нельзя и короля подвергать подобному унижению, — согласилась я — резче, чем хотелось бы. — Выставлять его напоказ в таком виде — это… — Тут я припомнила свой спор с Виндзором по этому же поводу и вдруг почувствовала себя страшно утомленной.

— …это жестоко, — со вздохом закончил мою мысль Уикхем.

Один из рыцарей, стоявших у трона, взял Эдуарда за плечо и заставил его выпрямиться.

— Прекратите эту комедию, Алиса… — пробормотал Уикхем. — Нельзя, чтобы так продолжалось дальше.

Депутация застыла в нерешительности, лица выражали ужас пополам с жалостью, и я поспешила выступить вперед.

— Аудиенция окончена, джентльмены… — Купцы с поклонами вышли из залы, на что Эдуард так и не отреагировал, а я прикоснулась к его руке, но он и на это не отозвался. — Отведите короля в опочивальню, — велела я рыцарям. — Сейчас я к нему приду.

— Сомневаюсь, что он об этом узнает. Я не подозревал, что он сдает так быстро, — грустно проговорил Уикхем.

— Все дело в смерти принца.

— Воистину прискорбно, Бог свидетель.

— И даже более того… — Я отвела глаза от рыцарей, которые подняли Эдуарда с трона и увели его, спотыкающегося, из залы. — Так зачем же вы приехали сюда, Уикхем? Надеюсь, вы привезли добрые вести. — Теперь я разглядела выражение его лица и могла бы не говорить о своих надеждах.