Я негодовала от такой несправедливости. Почему так? Вопрос не шел у меня из головы. Кто же мой отец? И что я такого сделала, чтобы меня бросили и забыли? Обидно было до глубины души.
— А кто принес меня сюда, сестра Года? — настойчиво спросила я.
— Не помню. Да и как упомнить? — бросала отрывисто сестра Года. — Кажется, тебя просто подкинули на крыльцо аббатства. С крыльца тебя забрала сестра Агнесса — теперь она уж пять лет как умерла. Насколько мне известно, установить твое происхождение так и не удалось. Так часто делали — нежеланных младенцев оставляли у церковных дверей, тем более что свирепствовала чума… Хотя говорили и так, что…
— Что говорили?
— Сестра Агнесса всегда утверждала, что здесь все не так просто, как кажется на первый взгляд… — произнесла сестра Года, не отрываясь от старинного пергамента.
— Что — не так просто?
Сестра Года громко хлопнула в ладоши и сердито прищурилась, глядя на меня.
— Матушка настоятельница сказала, что сестра Агнесса ошиблась. Та была уже в очень преклонных летах, и голова у нее не всегда была ясная. Матушка настоятельница считает, что ты скорее всего — дитя простолюдина, какого-нибудь кровельщика, который оседлал кабацкую девку, не ища благословения в браке. Ну, хватит об этом! Обрати свой ум к более возвышенным предметам. Давай повторим «Отче наш» на самой безукоризненной латыни. Согласные произноси четко, не глотай их.
Значит, я все-таки бастард.
Я старательно повторяла слова молитвы, но из головы не шли мысли о моих родителях, которых я совсем не знала, о том, что говорила или думала об этом сестра Агнесса. Я была всего-навсего одной из множества нежеланных детей и должна быть благодарна за то, что меня не бросили просто умирать. Но что-то здесь не сходилось, ведь правда? Если я — дитя кабацкой девки, если мои родители остались неизвестными, но принадлежали к низшим классам общества, отчего же меня взяли сюда и научили грамоте? Почему не приставили к работе, как одну из conversa[8] — мирских сестер, которые в поте лица трудились на принадлежащих аббатству землях, на кухне или в пекарне? Да, правда, одевали меня в обноски, оставшиеся от умерших, меня не любили и не ласкали, но все же научили не только читать, но даже писать, пусть я и не слишком усердствовала в учебе.
Меня предполагали сделать монахиней, а не мирской сестрой.
— Сестра Года… — начала было я опять.
— Мне нечего тебе сказать, — резко бросила она, — потому что и говорить-то нечего! Давай, учи латинский текст! — Тростью она хлопнула мне по коленям, но не больно. Возможно, для себя она уже давно решила, что толку от меня не будет, а потому раздражение постепенно сменилось в ней безразличием. — Ты не выйдешь отсюда, пока не выучишь! Что ты противишься? Что тебе еще остается делать? Ты каждый день должна на коленях благодарить Бога за то, что не приходится зарабатывать себе хлеб насущный в лондонских сточных канавах. А уж каким путем зарабатывать, мне остается только догадываться! — Она и не старалась скрыть то отвращение, которое питала к женщинам подобного сорта. — Ты что же, хочешь сделаться блудницей? Падшей женщиной? — спросила она, понизив голос до шепота.
Я дернула плечом, неуклюже изображая высокомерие, и ответила храбро, но глупо:
— Стать монахиней — не мое призвание.
— А тебе есть из чего выбирать? И куда же ты отправишься? Кто согласится тебя принять?
На это мне ответить было нечего. Но сестра Года с грохотом ударила своей тростью по деревянному столику, и меня захлестнуло негодование, разжигая единственную оставшуюся у меня надежду: «Тебе, Алиса, уж точно никто не поможет — если ты сама себе не поможешь».
Уже тогда я была умна не по годам — несомненно, сказывалась наследственность погрязшего во грехах ремесленника, который перебрал кислого эля да и завалил кабацкую девку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мне удалось вырваться из аббатства, но получилось это помимо моих собственных усилий. Судьба протянула мне руку, когда я достигла пятнадцати лет, и грянули эти события как гром с ясного неба.
— Надень на себя вот это. И это тоже. Вот, возьми. Через полчаса жди у ворот аббатства.
Одежду мне совала в руки сестра Матильда, помощница матери настоятельницы.
— Для чего это, сестра?
— Делай, что тебе велено!
Она дала мне шерстяную верхнюю юбку — тоненькую и застиранную до того, что цвет определить уже было невозможно, и платье без рукавов, темно-коричневое, напоминавшее цветом ил, который оставался на берегу реки после сильных ливней с ветром. Платье тоже знавало лучшие дни, когда его носил кто-то другой, к тому же оно было мне коротко, как я и опасалась, — выше колен. Я сильно почесалась, и сразу проснулись более насущные страхи: я унаследовала от кого-то не только одежду, но и блох. Наряд завершался чепцом неопределенного серого цвета.
Но для чего это все? Меня что, посылают с заданием куда-то за ворота монастыря? От лихорадочного возбуждения по коже забегали мурашки. И от страха тоже: я ведь не знала, как живут люди за стенами аббатства, — но скоро страх прошел. Если мне удастся хотя бы на день вырваться из этих стен — значит, дело того стоит. Мне уже исполнилось пятнадцать, превращение из послушницы в монахиню было не за горами, а оно представлялось чем-то зловещим, словно поток, хлещущий в городских сточных канавах после сильного ливня.
— Куда я еду? — задала я вопрос вознице, к которому меня направили, суровому на вид человеку с ужасным насморком идо невозможности пропахшему кислой шерстью.
Сестра Фейт, монастырская привратница, не снизошла до объяснений — просто махнула рукой, показывая на возницу, и захлопнула ворота. Щелчок засова, когда я оказалась за стенами монастыря, прозвучал для меня слаще ангельского пения.
— В Лондон. В дом мастера[9] Дженина Перрерса, — проворчал возница и сплюнул в сточную канаву, уже переполненную нечистотами и всяческим мусором — базарный день был в разгаре.
— Тогда помогите мне взобраться сюда, — распорядилась я.
— Сердитая, однако, малышка, сразу видно! — воскликнул он, схватил меня за руку своей громадной лапищей и одним рывком забросил на кипу тюков, где я и устроилась, как могла. — Господи, помоги тому мужчине, который на вас женится, мистрис!..
— Я не выйду замуж, — недовольно ответила я. — Никогда.
— А что так?
— Слишком уродлива!
Разве я не видела этого собственными глазами? После того как я разглядывала свое отражение в лохани с водой, мне однажды представилась возможность полюбоваться своим непривлекательным лицом в дорогом зеркальце одной графини, ни больше ни меньше! Какой мужчина станет засматриваться на меня, а тем более брать в жены?
— Боже сохрани, мистрис! Если мужчина решил жениться, ему нет нужды слишком часто глядеть на свою избранницу!
Меня это не интересовало. Я гордо вскинула голову. Я еду в Лондон! Возница щелкнул бичом над головами волов, положив тем самым конец нашей беседе и предоставив мне самой домысливать остальное. На ум приходила одна-единственная причина, по которой я направлялась в дом мастера Дженина Перрерса. Там требовалась служанка, и он передал матушке настоятельнице достаточно золота, чтобы побудить ее расстаться с нищей послушницей, которая все равно не принесет аббатству ни славы, ни денежного дохода. Повозка подпрыгивала и раскачивалась, а я тем временем представляла себе в лицах, как происходил разговор. «Мне нужна крепкая работящая девица, чтобы помогала в доме. Послушная…» Я лишь надеялась, что матушка настоятельница не взяла на душу грех ложной клятвы.
То и дело я ерзала на тюках, раздосадованная слишком медленной поступью волов. Лондон. Я старалась не выпасть из раскачивающейся повозки, а слово «Лондон» заставляло мою кровь кипеть от волнения. Свобода кружила мне голову, пьянила не хуже доброго вина.
