Ответом ей было гробовое молчание.
— Все хорошо меня поняли?
— Да, ваше величество. — Все вокруг послушно преклонили колена.
Такая краткая и туманная, казалось бы, речь, но она свидетельствовала о полном понимании сути дела и была предельно ясна каждому, у кого есть хоть немного мозгов.
— Мистрис Перрерс будет во время турнира сидеть рядом со мной, — продолжала королева, глядя прямо перед собой. — Ну, давайте выходить, хотя и с запозданием. Женщине приличествует не спешить, когда ее ждет красавец мужчина. Дайте мне опереться на вашу руку, мистрис Перрерс.
Турнир оказался несравненной демонстрацией воинского мужества и мастерства, он с триумфом закрепил и мое положение при дворе Эдуарда. А как сражался он сам! Если у приехавших в гости монархов и возникали раньше мысли о том, что силы английского короля, перешагнувшего порог своего пятидесятилетия, тают, то проявленное Эдуардом высокое воинское мастерство не оставило им места.
И я бы охотно порадовалась, по крайней мере моей собственной победе, если бы каждая мелочь на турнире не врезалась острым мечом в мое сердце. Ревность — тяжкий грех и крайне неприятный спутник; это зверь, который пожирает тебя, когтит и не дает ни минуты покоя. И в продолжение этого чудесного дня она мучила меня неотступно. Пусть я была любовницей Эдуарда, но смотрел он только на Филиппу, только ей воздавал он все почести и рыцарское поклонение. Ни взглядом, ни жестом он ни разу не выделил меня из окружавшей королеву голубой с серебром свиты. Как награду, он принял из рук Филиппы ее шейный платок и прикрепил его к надетой поверх лат перевязи. Он поцеловал Филиппе руку и поклялся сражаться в ее честь. В самом конце, получая положенный победителю приз и принимая нежные поздравления Филиппы, Эдуард обращался к ней одной.
А я? Я женщина, и я негодовала. Ну почему он не мог заговорить со мной? Мне было стыдно, я безжалостно упрекала себя за эту ревность, но ничего не могла с нею поделать. Она вторгалась в мою душу, словно червяк в мякоть яблока, и когда я смотрела на турнирное поле, к губам моим была приклеена улыбка, с них слетали пустые слова, а в сердце бушевала злость на короля, который обладает моим телом, когда мы наедине, и ни за что не желает признавать меня на людях. Я понимала, что эти мысли и эта злость несправедливы по отношению к Филиппе и к Эдуарду, они не соответствуют той роли, на которую я согласилась совершенно сознательно, понимая неизбежные последствия, — и все равно в душе не утихала злобная ярость.
Я была всего лишь фрейлиной, которая прислуживает королеве.
Пока не оказалась в ту ночь на ложе Эдуарда.
— Хорошо я сегодня потрудился. — Он вздохнул и потянулся всем своим сильным, насытившимся телом, без труда пригвоздив меня к постели.
— Где именно? — с важностью в голосе поинтересовалась я, хотя удовлетворена была не меньше, чем он, и демон досады временно затих.
Раньше я и не знала, что могу напускать на себя важность, но теперь постоянно открывала в себе все новые способности, помогавшие соблазнять сильного мужчину. Эдуард доставил мне удовольствие с искусством ничуть не меньшим, чем показанное им на турнире, разве что здесь он проявил гораздо больше утонченности.
— Мистрис Алиса, у вас слишком острый язычок. В старом боевом коне еще остались силы! — Он повернулся к изгибу моей груди и поцеловал влажную от пота ямку, под которой еще трепетало от телесного наслаждения сердце. — Я пока еще могу, с добрым копьем и на хорошем скакуне, выбить из седла рыцаря вдвое моложе меня.
— И все еще можете вынудить женщину к безусловной капитуляции… — Я провела рукой по его плечу, прижала руку к ребрам, ощутив такое же учащенное биение его сердца.
— А я думал, что это ты меня победила.
— Что ж, вы могли так подумать. Учитывая, сколько мужской гордости вы сегодня выказали, было бы вполне справедливо, если бы вас победила женщина. А Уикхем, несомненно, растолкует вам, насколько это грешно.
Эдуард повернулся, взял в ладони мое лицо, чтобы я не смогла отвести взгляд, и твердо сказал:
— Я сражался и в твою честь, Алиса, не нужно в этом сомневаться.
— Да нет. — Зеленоглазый червячок в сердцевине яблока зашевелился снова. — Насколько мне помнится, вы и не подумали попросить платок у меня.
Прозвучало это без надрыва, но и не совсем в шутку, и Эдуард воспринял мои слова всерьез, как бывало чаще всего, если я начинала противоречить ему.
— В душе я этого хотел, Алиса. Двуличие не в моем характере.
Я подавила вздох и поцеловала его, позволив наслаждаться победой. Разве не оба мы повинны в лицемерии?
— Выбрать своей дамой королеву было вполне естественно, а сражались вы за нее просто великолепно, — заверила я его. — Вы доставили ей огромное удовольствие. — Я будто исполняла сложную фигуру в танце, к которому пока еще так и не привыкла, но Бог свидетель, что с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. — Королева специально надела красное с золотом, чтобы порадовать вас. Так вам легче было увидеть ее издали и ощутить ее поддержку.
— Ей всегда шли яркие цвета. — Он улыбнулся воспоминаниям, потом устремил взор на меня, в глазах зажглись искорки. — Ну а ты прекрасно выглядела в голубом с серебром. А еще лучше выглядишь без всякой одежды вообще…
Можно было только поражаться тому, сколько энергии было в Эдуарде.
Когда я уже собиралась уходить и готовилась бестрепетно стерпеть молчаливую враждебность Уикхема, Эдуард с бездумной щедростью набросил мне на шею усыпанную камнями золотую цепь. Она украшала его костюм на пиру после турнира. Я взвесила на ладони тяжелые звенья, восхищаясь огромной стоимостью этой вещи, и некоторое время задумчиво разглядывала ее.
— В чем дело? — недовольно спросил Эдуард.
— А вы не понимаете?
— Не понимаю. По-моему, тебе идет.
— Я не могу принять такой подарок, Эдуард. Право же, не могу!
— Да почему?
— Да ведь вы, кажется, хотели сохранить все в тайне! — Я сняла цепь и повесила ему на шею, где она смотрелась куда лучше на фоне бугрившихся на груди мышц. — Как же с этим сохранить тайну? На такой цепи можно коня удержать, а сапфиры величиной с голубиное яйцо каждый! — У Эдуарда раздулись ноздри — верный признак недовольства. Следовало щадить его гордость, но я должна была думать и о том, как защитить себя в сложившемся щекотливом положении. Разумная женщина не станет давать повод к пересудам сверх неизбежного. — Подарите мне лучше вот это, — предложила я, протягивая руку к платку королевы. На нем оставалась брошь, которой Эдуард приколол платок к перевязи на доспехах.
— Но это же мелочь, Алиса, — возразил мне король, сердито нахмурив брови. — Безделица, которая ничего не стоит.
— Эта вещь многого стоит, — убежденно проворковала я, сжимая платок. — Она была с вами в гуще битвы, и я хочу, чтобы она принадлежала мне. А носить платок я могу совершенно открыто. Вы согласны, что это разумно, Эдуард? Ведь если бы я вздумала надеть эту цепь, каждый придворный показывал бы на меня пальцем!
— Ладно, госпожа, будь по-вашему, — ворчливо уступил мне Эдуард. — Ты меня убедила. Но наступит день, когда я подарю тебе то, что сам пожелаю.
— Наступит день, когда я приму от вас такой подарок. — Я не сомневалась, что когда-нибудь, еще очень не скоро, так оно и будет.
Эдуард приколол на мою полотняную ночную сорочку брошь — золотой кружок, усеянный крошечными изумрудами, и скромное украшение неожиданно ярко засияло на простенькой ткани.
— Тебе ведь нелегко приходится, верно? — Он уже не впервые задавал мне этот вопрос, и ничего нового ответить я ему не могла.
— Нелегко. А разве может быть иначе?
— Я слишком эгоистичен, требуя от тебя таких жертв?
— Наверное. Но вы ведь король, разве вы можете не быть эгоистом?
Он засмеялся, к нему вернулось хорошее настроение, пусть улыбка и оставалась немного кривой.
Ту брошь я носила открыто — она была совершенно незаметна среди многих драгоценных украшений, которыми меня одарила Филиппа. Как дал понять Эдуард, придет время, и я перестану таиться. Придет время, когда в этом просто не будет нужды, но меня глубоко огорчало событие, которое только и могло привести к этому. Пока королева жива, скрытность остается превыше всего.
