Многие из нас имели возможность узнать это высшее сознание. Если вы когда–нибудь наблюдали за ходом своих мыслей со стороны, то поймете, что сознание больше, чем мыслитель. Чем дальше вы углубляетесь в медитацию, тем больше становитесь сторонним наблюдателем. Как если бы вы покинули свое тело, посмотрели на себя со стороны и, полностью превратившись в такого наблюдателя, занялись чистым созерцанием. На это созерцание ничто не влияет. Оно существует само по себе. А все остальное — просто пейзаж.
Аджаан Чах, очень уважаемый и почитаемый мною тайский лесной учитель, после неудачной операции под конец жизни заболел чем–то вроде водянки мозга. Я не знаю точно, что это такое, но последние четыре или пять лет жизни он не мог говорить.
Разумеется, не следует делать из учителя кумира. Многие истории о кончине великих учителей — не более чем романтические вымыслы.
Однако, по рассказам людей, несмотря на то что Аджаан Чах не мог говорить, само его присутствие было приятно и поучительно, а значит, лишенный дара речи, он все же продолжал учить и жил в мире с самим собой. Многие говорили, что встречи с ним отнюдь не вгоняли в депрессию, а, наоборот, вдохновляли.
В тайской лесной традиции эта пробудившаяся часть человеческого существа называется буддхо, что приблизительно можно перевести как «то, что знает». (Иногда это слово используется в практике медитации для обозначения молчаливого объекта концентрации, причем на первом слоге делается вдох, а на втором — выдох. Слово можно повторять снова и снова, как мантру.) Мы все являемся этим абсолютным присутствием, но не проникли в него полностью. Мы стремимся к этому, медитируя, и чем больше мы практикуем, тем глубже в него проникаем. Мы учимся познавать само сознание, учимся жить и действовать на основе этой молчаливой ясности.
Но приступать к медитации следует уже сейчас. Не стоит дожидаться, пока нас хватит удар или поразит болезнь Альцгеймера. Чем глубже мы входим в состояние глубокой сознательности, тем доступнее оно для нас становится. Как говорил Судзуки Роши: «Одна из целей медитации — насладиться старостью. Но обмануть себя невозможно. Помочь может только искренняя медитация».
У одного моего друга развивается болезнь Альцгеймера, и он об этом знает. В течение многих лет он практиковал духовную медитацию. Теперь у него все чаще случаются провалы в памяти. Иногда он не знает, с кем говорит и почему. Но ужас своего положения он понимает.
Сначала провалы в памяти были для него кошмаром — особенно когда это случалось на людях. Но благодаря своему мужеству, помощи жены и многолетней медитации он смог научиться спокойно переносить приступы беспамятства и страха. Он рассказал мне, что, просыпаясь утром, порой не представляет, где находится и что должен делать. Он научился быть готовым к таким ситуациям и не паниковать. Постепенно растерянность проходит, он идет умываться и собирается на работу. Он относится к приступам беспамятства как к чему–то преходящему, непостоянному. Потеря памяти по–прежнему беспокоит его, но уже не является такой серьезной проблемой, как раньше.
Я думаю, что основной вопрос в данном случае: возможно ли смириться со своим состоянием? Болеть и все–таки продолжать практиковать? Одна из моих учениц ухаживала за престарелыми людьми и рассказала мне множество интересных историй из своего опыта. У нее была одна подопечная девяноста трех лет, прикованная к инвалидному креслу. Эта женщина стала терять зрение. Ученица принесла ей книгу Олдоса Хаксли «Искусство видеть». Навестив ее через некоторое время, она обнаружила, что женщина выполняет упражнения из книги. Она никогда не теряла надежду и говорила: «Я обязательно встану и пройду по этому коридору, даже если мне от этого не станет легче». Она хотела сделать все, что было в ее силах.
Мой коллега Кристофер Титмусс, как и я, преподаватель Общества медитации, однажды поведал еще более трогательную историю. Его приятель, врач, попросил поговорить с одной из своих пациенток. Женщина в детстве перенесла полиомиелит. В результате ей пришлось вставить искусственное легкое. Более сорока лет она прожила в таком состоянии. Когда Кристофера с ней познакомили, она улыбалась — просто сияла. Все доктора и медсестры ее обожали. Она часто пребывала в счастливом и безмятежном настроении. Кристофер спросил ее, отчего она так счастлива. «Просто иногда кто–то открывает окно, и в комнате появляется ветерок», — ответила она.
Главное — быть довольным тем, что у нас есть, извлекать из этого максимум положительных эмоций. Все мы чувствуем дуновение ветерка. Но кто из нас наслаждается им так, как эта женщина?
Напоследок я хочу рассказать о моем отце, потому что знаю его судьбу, как никто другой. Последние несколько лет жизни он тоже был болен болезнью Альцгеймера. Увы, он никогда не медитировал. Наоборот, всю жизнь он старался держаться подальше от религии. Он был верным марксистом и вслед за Марксом считал, что религия — опиум для народа. Религия отца заключалась в том, чтобы противостоять любой религии. Он ненавидел раввинов, священников, монашек. Он считал их паразитами. Своим бунтом он нарушил традицию четырнадцати поколений раввинов в нашей семье.
Несмотря на взгляды отца, мальчиком я семь лет обучался в школе для ортодоксальных евреев. Отец отводил меня в сторонку и шептал: «Учись ради матери и дедушки с бабушкой, но помни, что все это — ерунда». Так говорил мой отец, и я ему верил. Позже, когда я открыл для себя медитацию и оставил работу в университете, отец пришел в ужас. Бывало, навещая родителей, я занимался медитацией у них дома.
«Это все равно что творить еврейские молитвы, — говорил мне отец. — Ты продолжаешь нашу семейную традицию — становишься раввином, несмотря на полученное образование. Неужели ты так глуп? Ты — как наши старики–евреи. Лучше бы ты занялся чем–нибудь полезным».
Когда у него начала проявляться болезнь Альцгеймера, он стал терять ясность рассудка. Иногда он казался вполне разумным, бодрым и логичным, а потом все забывал. Он путал события прошлого и настоящего. Он сохранял логику в своих рассуждениях, но нити его мыслей перепутывались.
Пришлось отдать его в дом для инвалидов, потому что мать уже не могла за ним уследить. Когда он впервые попал туда, ему все не нравилось, особенно еда. Четыре раза он пытался сбежать оттуда. Он не мог ходить, но на инвалидном кресле ему каким–то образом удавалось незамеченным проскочить мимо охраны и выехать на улицу. Мы навещали его, и, когда надо было прощаться, он ужасно огорчался — как будто мы покидали его навсегда. Для меня это был тягостный момент. И в то же время отец сознавал, что у него не все в порядке с головой, что его реакции слишком преувеличены. Это читалось в его глазах.
Прошло два с половиной года, и все изменилось к лучшему. Отец уже не жаловался так часто. Ему стала нравиться еда, которой его кормили. «Хотите покушать вместе со мной?» — спрашивал он, как будто приглашал нас в ресторан.
Иногда он пребывал в таком умиротворенном состоянии, что мы даже пугались — верить ему или нет. Казалось, он более доволен жизнью, чем я сам. Как–то раз я в очередной раз приехал его навестить. Я привез ему его любимую еду и жидкий кислород, растирал ему спину и все повторял, как я люблю его. Он посмотрел на меня очень спокойно и сказал: «Не напрягайся. Я люблю тебя и знаю, что ты меня любишь. Так что все в порядке».
В другой раз моя жена сказала ему: «Папа, вы всегда такой энергичный и жизнерадостный. Вы любите жизнь. Это прекрасно». Отец несколько минут сидел молча, а потом ответил: «Это не так. Я узнал радость жизни только шесть месяцев назад». Мы были поражены. Он почувствовал вкус к жизни, только когда заболел болезнью Альцгеймера и оказался в инвалидном кресле. И он продолжал познавать новое, несмотря на то что был стар и болен.
Когда дни его были сочтены, мы пришли навестить его и, подходя к комнате, услышали, как он говорил по–русски. Он покинул Россию в возрасте четырнадцати лет, а теперь ему было девяносто. Но он очень уважительно обращался на этом языке к Богу: «Послушай, я знаю, что все эти годы не верил в Тебя. И я по–прежнему не верю. Но моя жизнь подходит к концу. И я открыт. Я действительно открыт. Так покажи мне что–нибудь. Покажи. Я ничего не вижу».
