Сначала мы жили в среде русских евреев–эмигрантов, хотя были здесь и итальянцы, и рабочие–ирландцы. Все три группы между собой враждовали. В среде пожилых евреев чаще всего разговор заходил о здоровье, точнее, о его отсутствии. Шли бесконечные споры о болезнях, лекарствах и операциях, о том, помогло ли лечение. Порою можно было услышать столь подробный отчет о ходе болезни, какой не услышишь и от студента–медика. Все эти разговоры о болезнях меня, маленького ребенка, не очень радовали.
Мы с моим другом любили играть в такую игру: прогуливались по дощатому настилу на Кони — Айленд и подслушивали разговоры стариков. Из обрывков их речей мы составляли один длинный диалог. Это было легко, потому что чаще всего разговоры состояли из жалоб, сетований на старость и болезни.
Но иногда попадались и исключения — старики, которые, несмотря на старость, казались довольными своим жребием. Они ходили с горящими глазами, радостные, полные жизни. Я не мог не заинтересоваться людьми, которые так благородно старели. Мне захотелось узнать, в чем их секрет.
Я тогда увлекался бейсболом. Большое впечатление на меня произвел менеджер «Филадельфии Атлетикс» Кони Мак. Рядом с толпой игроков — грубой, орущей, ругающейся — находился человек, одетый в костюм–тройку, ведущий себя с достоинством, хотя на вид ему было не меньше восьмидесяти лет. Как и всякий менеджер, он мог не соглашаться с решением судей, но в то время как остальные с криками выбегали на поле и швырялись грязью, он выходил с достоинством, высказывал все, что думал, — разумеется, судей ему было не переспорить, — а потом возвращался обратно. Я забывал про бейсбол, когда этот человек выходил на поле — я не отрывал от него глаз.
В юности мне не довелось встретиться со смертью — я был от нее огражден и впервые столкнулся с ней, когда служил в армии. Я не был большим фанатом службы, но, когда меня призвали, у меня возникло желание служить. Пройдя начальную военную подготовку, я почувствовал, что служба мне нравится. В молодости я увлекался атлетикой и любил физическую нагрузку. Меня захватила стрельба из пулемета, стоящего на ножках. Это было классно. Я снова почувствовал себя ребенком, играющим в войну.
Но вскоре я обнаружил, что это вовсе не игра. Мы отправились на учения в Германию. Нам был дан приказ разбить палатки в лесу. Поскольку поблизости было мало хороших дорог, нам приказали поселиться в чаще, чтобы на нас не наехал случайно грузовик. Как–то вечером, после отбоя, мы услышали ужасный крик. Оказалось, что два солдата разбили палатку слишком близко от дороги, и проходящий грузовик их раздавил. Один из солдат был задавлен насмерть, другой сошел с ума. Больше мы его не видели.
Я понял, что мы совсем не дети, играющие в войну. Мы были взрослыми. Мы смотрели в лицо смерти и готовились убивать. Я обнаружил и немало других поводов для недовольства. Для меня совесть и мораль никогда не были пустым звуком — к примеру, героем моей юности был Ганди, — но в то же время во мне было много агрессии. Мне очень нравилось стрелять из пулемета. Но мне совсем не нравилось видеть, как умирают люди, не нравилось бояться смерти. Постепенно я понял, что могу служить, только не причиняя насилия.
Я пришел на прием к нашему командиру, выпускнику Академии в Вест — Пойнте, кадровому офицеру. Я уважал его и решил объясниться с ним начистоту. Я сказал ему, что для меня лучше всего было бы служить в медицинском корпусе. Он выслушал меня и задал несколько вопросов. В конце концов он согласился перевести меня в медицинский корпус. Так я закончил службу в боевых частях. Думаю, я был неплохим солдатом. Но я понял ценность человеческой жизни и решил, что никогда и ни у кого не стану ее отбирать.
Вскоре после знакомства с Шиванандой Сарасвати я встретил еще одного учителя, сильно повлиявшего на мои представления о старении и смерти. Я никогда не обращался к нему по имени, а всегда называл его Бадараяна, потому что он попросил не открывать посторонним людям, кто он такой. Он не хотел известности или славы проповедника. Когда я познакомился с ним, у него было всего четыре ученика, но он чувствовал, что в каждом из этих учеников живет потенциальный учитель и через них он сможет выйти на более широкую аудиторию.
В те времена я преподавал в университете и пытался применить восточную мудрость в своей работе. Бадараяна пришел на одно из моих выступлений. Когда я закончил, он подошел ко мне и предложил свои услуги в качестве преподавателя, поскольку, по его словам, он знал многое об индуизме и буддизме. Сначала он показался мне подозрительным. Но он никогда не заговаривал об оплате, а в беседе производил впечатление знающего человека. Преподавал он в основном здоровый образ жизни и йогу, но не медитацию.
Несколько лет мы проработали вместе. Как–то раз он предложил поехать в небольшой мексиканский городок на берегу моря (я бывал там раньше), чтобы пройти курс интенсивных занятий. Мы прожили в этом городке четыре месяца, занимаясь йогой и изучая теорию.
Однажды вечером, когда я сидел в коттедже и читал, Бадараяна пришел крайне взволнованный и сказал, что нам представился прекрасный случай применить свои знания на практике. За десять дней до этого один мексиканский рабочий напился и упал в море. Его долго не могли найти, и вот сегодня тело прибило к берегу. Завтра из Мехико за покойным должен был приехать священник, но по религиозным соображениям местные жители не хотели сами дежурить возле тела и решили попросить об этом нас, двух чужаков.
Они обратились с этой просьбой к Бадараяне, и тот с радостью согласился.
Мне был непонятен его энтузиазм, и еще меньше я был склонен разделять его, когда мы зашли в комнату, где находился покойник. Тело лежало в большой коробке, набитой льдом. Покойный сам по себе был довольно крупным мужчиной, а от пребывания в воде его еще больше раздуло, и он посинел. В комнате стоял неприятный запах, такой сильный, что трудно было войти. А мы собирались провести там всю ночь.
Бадараяна сел по одну сторону от покойного, а я — по другую. Скоро Бадараяна стал проповедовать. «Совсем недавно этот человек был полон жизни. А теперь — посмотри на него». Зрелище было отвратительным, но Бадараяна не отставал от меня и требовал, чтобы я смотрел на мертвеца и задумался над тем, что случилось. Я почувствовал страх, тошноту, отвращение. Сильное желание покинуть комнату. Я был зол на Бадараяну за то, что он меня сюда привел.
Мы долго сидели в молчании, потом он снова и снова обращался ко мне, спрашивая, какие чувства я испытываю в тот или иной момент. И это была наиболее ценная часть нашего времяпрепровождения. Иногда он обращался непосредственно ко мне: «Когда–то этот человек был живым. Теперь он — мертвое тело. И нас ждет та же судьба. Что ты чувствуешь, когда видишь его?»
Я ответил, что испытываю неприятные ощущения и не хотел бы долго заострять на них внимание.
«О нет, — ответил мой учитель. — Этот мертвец — наглядный урок для нас, и притом очень ценный».
Я не сказал бы, что полностью понял Бадараяну, но постепенно стал чувствовать себя менее дискомфортно и смог взять себя в руки. И все же я с удовольствием покинул бы эту комнату немедленно.
Наконец Бадараяна сказал: «Ты знаешь, почему мне так хотелось сюда прийти?» «Чтобы показать мне ценность жизни?» — спросил я. «Верно. Но есть и более глубокие причины. Этот случай — хороший стимул к духовной практике. Он показывает, как мало в нашем распоряжении времени и как плохо мы умеем его ценить. Этот человек не знал, что умрет так скоро.
Жизнь ценна не сама по себе, а как возможность для практики. И это главный урок, который мы можем извлечь, глядя на этого человека. Пусть он послужит нам стимулом для духовной практики».
Йога в большей степени, чем буддизм, научила меня достойно стареть. Буддизм сосредоточен на изучении истинной природы тела с целью доказать, что она не отражает сущность нашей личности. Будда был хорошо осведомлен о пользе прогулок, умеренной диеты и здорового дыхания, но не ставил их на первое место. Впоследствии один из моих учителей в Таиланде, Аджаан Буддадаса, сказал, что йога и йогическая практика, вероятно, воспринимались во времена Будды как нечто само собой разумеющееся. Они являлись частью духовной культуры Древней Индии.
