Так происходило со всеми. Так случилось и с высокомерным, "недосягаемым" Чаадаевым.
Взаимовлияние двух таких могучих интеллектов, как Чаадаев и Пушкин, их взаимопритяжение и отталкивание на протяжении двадцати лет (1816 - 1836) не могло не явиться событием в духовной жизни России, не могло не наложить на нее свой отпечаток.
Петр Яковлевич Чаадаев - одна из самых ярких и недюжинных натур пушкинского периода, своего рода могучий интеллектуальный магнит, властно притягивающий, привлекающий к себе, в свое поле тяготения всех мыслящих людей, оказывающихся рядом. Человек этот был словно создан для того, чтобы возглавлять умственное брожение своего времени и быть для него дрожжами. Быть вдохновенным пророком, ведущим за собой массы, либо мудрым государственным деятелем и законодателем. Но будто по роковой ошибке попавшим не в ту эпоху и от того превратившимся в конце концов в трагикомическую фигуру несостоявшегося гения - претенциозного чудака, сумасброда, человека "не от мира сего".
Юный Пушкин со своей поразительной интуицией сразу же понял это:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах - Периклес,
А здесь он - офицер гусарский.
Они познакомились летом 1816 года в доме у Карамзиных: двадцатидвухлетний щеголь-корнет лейб-гвардии гусарского полка, овеянный славой боевых сражений Бородина, Тарутина, Кульма и Лейпцига, прошедший с победоносной русской армией весь путь до Парижа, - и семнадцатилетний юнец-лицеист с горящими любопытством и восхищением глазами.
Как-то так получилось, что они быстро сблизились и, несмотря на разницу в возрасте, стали приятелями, потом друзьями. Они встречались чуть ли не ежедневно: либо у Карамзиных, где маститый историк читал избранной публике рукопись своего многотомного труда, либо на веселых гусарских пирушках. А чаще всего бродили вместе по тенистым аллеям царскосельского парка. За ними иногда увязывались и другие лицеисты, и Чаадаев шутя называл внимавших ему юнцов "философами-перипатетиками" [Перипатетики - участники философской школы Аристотеля, последователи его философии.].
Этот красавец гусар резко отличался от своих товарищей. Он не был большой охотник до бесшабашных и удалых развлечений. Его бледное, словно выточенное из мрамора лицо с необыкновенно высоким, прекрасным лбом было малоподвижно и носило отпечаток постоянных и глубоких размышлений. Познания его удивляли своей обширностью: он читал не только французских просветителей, но и английских и немецких философов (знал Аокка, Канта, Шеллинга), что в те времена - довольно редкое явление в среде русского дворянства.
Он судил о сложнейших явлениях жизни с прозорливостью и с убежденностью, с неколебимой уверенностью в своей правоте.
О чем могли беседовать между собой юный поэт и мыслитель-гусар, рожденный в оковах "службы царской"? Какими идеями воспламенял Чаадаев Пушкина?
В то время Петр Яковлевич был, безусловно, одним из самых радикально мыслящих представителей нового поколения дворянской интеллигенции. Европа поразила его на всю жизнь: она являла слишком резкий контраст с крепостнической, самодержавной, непросвещенной Россией.
Больно было за великий народ, проливший кровь свою за освобождение других народов, но продолжавший сам оставаться под игом жесточайшей деспотии. Ненависть к самодержавию, доходившая до мысли о цареубийстве ("Он в Риме был бы Брут"), идеал демократии, свободного волеизъявления народа ("в Афинах - Периклес") - вот чем прежде всего вдохновлялся Чаадаев.
Но, видимо, и тогда уже нередко находило на него мрачное облачко безысходного скептицизма, отчаяния, неверия в то, что можно что-то сделать существенное для счастья и свободы родины.
Эти приступы тяжелой меланхолии Пушкин разрушал веселым смехом и юным, пламенным энтузиазмом. Не отголоском ли их споров явилось знаменитое первое послание "К Чаадаеву", с характерным призывом: "Товарищ, верь!" Пушкин здесь не только декларирует свое кредо, но, отвлекая своего ментора и друга от горьких дум, убеждает его посвятить отчизне "души прекрасные порывы", он - поэт - уверен, что:
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.
Пожалуй, ничего более "взрывного", огнедышащего, тираноборческого Пушкин никогда не писал. И не случайно связан этот прекрасный, огненный порыв души поэта с именем Петра Чаадаева.
В первые послелицейские годы дружба Пушкина с Чаадаевым продолжала крепнуть. Пушкин частенько засиживался в кабинете Петра Яковлевича, который тот оборудовал себе в гостинице Демута в Петербурге.
Кабинет весь был уставлен книгами. Здесь у камина в неторопливой беседе и размышлениях незаметно текло время. Перед умственным взором поэта развертывались во всей сложности проблемы политические, исторические, эстетические, философские, "метафизические". Чаадаев внушает, что поэзия есть мысль, облаченная в поэтическую форму, что истинный поэт - выразитель потребностей своего века, "духа времени", должен постичь этот дух, постичь направление дум и мыслей передовых людей эпохи, встать с ними вровень и возвыситься над ними. Его призвание: быть "властителем дум", раздвигать умственные горизонты человечества.
Об этих беседах Пушкин с благодарностью вспомнит в кишиневской ссылке. Во втором послании "Чаадаеву" (1821) он спешит заверить своего друга, что его советы не пропали даром, что он здесь "познал и тихий труд и жажду размышлений", что он стремится "в просвещении стать с веком наравне".
С трогательнейшими словами любви и признательности обращается поэт к Чаадаеву как к "единственному другу", "неизменному другу", который был для него и спасителем и целителем души и сердца:
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь...
Поэт лелеет надежду вновь посетить кабинет "мудреца" и "мечтателя", бесстрастного наблюдателя ветреной толпы, "милого домоседа", и тогда вновь потекут "беседы прежних лет", "пророческие споры", вновь оживут "вольнолюбивые надежды".
Что касается Чаадаева, то время живого многолетнего общения с молодым поэтом он потом относил к лучшим, счастливым годам своей жизни.
В 1854 году, после того как биограф поэта П. И. Бартенев опубликовал материалы о жизни Пушкина и почти ничего не сказал в этой связи о Чаадаеве, тот был глубоко оскорблен и высказал всю горечь и обиду в письме к С. П. Шевыреву.
Чаадаев говорит о том значении, которое имела дружба с Пушкиным для него самого, и дает понять, что именно роднило их духовно в те далекие времена: "Не пустое тщеславие побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей, к тому счастливому времени, когда каждый мыслящий человек питал в себе живое сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно ни было, когда каждая разумная и бескорыстная мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения прошедшему и будущему. Я уверен, что настанет время, когда у нас всему и каждому воздастся должное..."40 "Пушкин гордился моею дружбою, - пишет Чаадаев и подчеркивает эти и последующие слова, - он говорит, что я спас от гибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому..."40 О каком "спасении от гибели" идет речь? Не имеется ли в виду известный случай из биографии поэта, когда он был на грани самоубийства или цареубийства? Из-за сплетни, пущенной Федором Толстым-Американцем: будто Пушкин был вызван в тайную канцелярию и высечен там.
Я уже упоминал об этой истории. Трудно представить себе, как ранен был этой сплетней болезненно самолюбивый поэт.
В его бумагах сохранился черновик неотправленного письма Александру I. В нем, в частности, говорилось: "До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении... - мне было 20 лет в 1820 "году" - я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В (предположительно Ваше Величество. - Г. В.).
