Создание такой трагедии он считал делом новаторским, литературным подвигом, революцией в драматургии. Но что вкладывал он в понятие "романтическая"? Не имел ли он в виду при этом свою солидарность с принципами новой школы историков, которая именовала себя романтической? Во всяком случае, "романтизм" трагедии понимался поэтом как ее историзм и реализм. Он писал: "Отказавшись добровольно от выгод, мне представляемых системою искусства, оправданной опытами, утвержденной привычкою, я старался заменить сей чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием исторических характеров и событий, - словом, написал трагедию истинно романтическую".

Верное изображение времени, эпохи, исторических характеров - это как раз то, что требовали французские историки-романтики, вдохновляясь, в частности, произведениями Вальтера Скотта. Иначе говоря, Пушкин идет "вровень" с новым историческим миропониманием.

Тот факт, что в принципе идеи французских историков созвучны концепции исторического процесса, складывавшейся у Пушкина, не означал, однако, что он во всем с ними соглашался. Со многими их представлениями поэт-историк прямо или косвенно полемизирует.

Созвучна, конечно, историкам-романтикам мысль Пушкина, что "дух времени" является "источником нужд и требований государственных".

Пушкину, безусловно, импонировала также мысль Вильмена, родоначальника романтической историографии: чтобы постигнуть великую историческую личность, нужно постигнуть эпоху, ее породившую, причем историк в освещении минувших событий должен быть полностью беспристрастен; его задача не выбирать произвольно факты, чтобы доказать желаемое, а обрисовать возможно более объективную и полную картину происходившего, понять его причины.

Конечно, автор "Бориса Годунова" и "Истории Пугачева" согласен был и с мнением Тьерри, что субъектом истории должен быть сам народ.

Признавая человека орудием исторических обстоятельств, Пушкин, как и Барант, не снимает при этом вопроса о собственной нравственной ответственности личности за свои действия.

Французские историки, подчеркивая взаимообусловленность происходящих событий, их детерминированность, строгую логику, иногда слишком увлекались, рисуя картину фатальной предопределенности происходящего, непреложность, однолинейность хода истории. Пушкин резонно видел в этом односторонность. История, по его убеждению, вовсе не исключает случайностей, она полна ими. "Общий ход событий", их основное направление можно и должно историку "угадать", вывести из него "глубокие предположения, часто оправданные временем", но невозможно "предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидения". Если бы было иначе, то "историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные".

За этим высказыванием у поэта-историка таятся, в сущности, глубокие размышления о взаимоотношении законов развития общества и законов природы, о том, в чем они сходны и в чем существенно различаются.

Далее. Мы не ошибемся, если предположим, что Пушкин разделял мнение Гизо о высшей ценности общественного мнения, "мнения народного"

в движении истории, о просвещении народных масс как средстве решения социальных проблем, о грядущей победе идеалов справедливого и нравственного общества. Не спорил он и с тем утверждением Гизо, что во Франции из века в век имел место последовательный прогресс в развитии просвещения и свободы: "сквозь темные, кровавые, мятежные и наконец рассветающие века". Но можно ли под эту "формулу Гизо" подогнать и Россию? Тут Пушкин решительно против. История России, утверждает он, "требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада".

Что имел в виду Пушкин, нетрудно разгадать. О каком прогрессе свободы в истории России можно было говорить? Скорее, напротив - о "прогрессе" во все большем упрочении самодержавия, деспотизма, закабаления крестьян.

Иван III покончил с многовековой вольницей торговых республик Новгорода и Пскова. Иван Грозный отменил Юрьев день. Василий Шуйский впервые объявил себя самодержцем, Петр I - императором. По словам Пушкина, история представляет около Петра "всеобщее рабство", "все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою", "все дрожало, все безмолвно повиновалось". Наконец, Екатерина "раздарила около миллиона государственных крестьян (то есть свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции". Вот он, "прогресс" по-российски! Можно ли его уложить в "формулу Гизо"?

К тому же, по убеждению Пушкина, в России не было феодализма в том виде, в каком он существовал, например, во Франции, где феодалы не зависели от центральной власти, а "короли, избираемые вначале владельцами, были самовластны токмо в собственном своем участке". Общины имели привилегии. Отсюда сохранилась и в народе "стихия независимости".

Вот такого именно феодализма "у нас не было, и тем хуже", заключает поэт-историк. Он явно пытается разобраться, почему во Франции восторжествовала революция, а в России продолжало торжествовать и все укрепляться самодержавие.

Да, Россия имела и имеет собственную судьбу! Это не значит, конечно, что Пушкин считал, будто Россия развивается изолированно от европейских стран. Нет. Просто он призывал не мерить ее "общим аршином".

Каково же предназначение России в исторических судьбах цивилизации?

Вопрос этот со всей остротой встал в многолетнем диалоге Пушкина с Чаадаевым. Чаадаев сыграл особую роль в личной и духовной судьбе поэта. И на этом хочется остановиться подробнее.

И. В. Киреевский как-то написал Чаадаеву: "Невозможно рассказывать жизнь Пушкина, не говоря о его отношениях к Вам"40.

На небосклоне духовной жизни общества новая звезда никогда не появляется в одиночестве, она вспыхивает как эпицентр целого созвездия.

Гений получает возможность созреть и развернуть свои способности в атмосфере мощного интеллектуального накала, которая создается живым общением и взаимодействием недюжинных умов, людей высокого духовного полета, смелого дерзания мысли, в обстановке "предгрозового", освежающего дыхания новой эпохи, ее предчувствия, предваряющей молнию мысли и молнию поэзии.

Мысль высекает искры при столкновении с другой мыслью. Талант получает могучий импульс к саморазвитию в общении с другим талантом, с другой высокоодаренной натурой. Для молодого Гете, как он сам признавал, было счастливым подарком судьбы знакомство с историком и философом Гердером, а затем - дружба с Шиллером. Сам Гете явился "духовным отцом" для Гегеля, работы которого породили сильное умственное брожение в Германии и России. Тут следует подчеркнуть особое значение именно живого, личного, а не только "книжного" общения для созревания гения.

Мысль Пушкина мужала в общении с такими незаурядными умами, как Карамзин, Вяземский, Жуковский, братья Тургеневы, несколько позднее Пестель, Рылеев, М. Ф. Орлов, А. Мицкевич... Казалось, все, что в России было талантливого, смелого, умственно дерзкого, недюжинного, - все это объединилось вокруг молодого Пушкина, пестовало его, как того и желал Жуковский в 1816 году.

И среди всех этих источников и стимуляторов духовной энергии поэта Чаадаев выделялся особенно, ибо он, пожалуй единственный, обладал ярко выраженным философским складом ума. Его с полным правом можно было назвать мыслителем. Одним из первых русских оригинальных мыслителей.

Такой глубокой, всепоглощающей, можно сказать фанатичной, страсти к исследованию Истины не было и не могло быть ни у искрометного острослова Вяземского, ни у поэтического мечтателя, большого знатока французской и немецкой эстетико-философской мысли Жуковского, ни у возвышенного и обстоятельного "летописца" Карамзина, ни у желчного скептика Александра Раевского, ни у политических радикалов Пестеля и Рылеева. Конечно, каждый из них по-своему и весьма щедро обогащал внутренний мир Пушкина, но именно Чаадаев, по удачному выражению одного из современников, "поворотил его на мысль". Необыкновенно восприимчивый ко всему Пушкин жадно внимал беседам своих более опытных, начитанных старших товарищей, впитывал в себя их мудрость, спорил с ними и быстро, как-то незаметно перерастал их, оставляя далеко позади.