Короче говоря, друзья обратились ко мне за помощью и тотчас получили ее. Договорились о том, что я буду готовить книгу; что Каррузерс передаст мне свой дневник и изложит в мельчайших подробностях собственное видение всех фаз «расследования», как они его называли; что мистер Дэвис снабдит меня картами, схемами, а равно рассказом; и что история будет написана от первого лица со всеми ее причудами и заблуждениями, с темными и светлыми сторонами, в общем, так, как есть. За исключением следующих нескольких оговорок: год действия будет изменен, имена заменены на вымышленные и по моему настоянию придется пойти на незначительные отступления от истины, чтобы помешать идентифицировать персонажей-англичан.

Учтите, что люди эти живут сейчас среди нас, и если вам встретится отрывок, написанный пером нетвердым и уклончивым, не судите строго редактора текста, который предпочитает сказать мало, нежели сказать слишком много и бросить тень на репутацию личностей как известных, так и не очень.

Э.Ч.

Март 1903 г.

Примечание:

Карты и схемы позаимствованы из атласов британского и германского адмиралтейств. Не относящиеся к делу детали опущены.

Мне доводилось читать о людях, которые, будучи вынуждены жить долгое время в полном одиночестве, брали за правило неизменно одеваться к обеду, дабы сохранить самоуважение и не дать себе скатиться в варварство. Именно такое чувство, подхлестнутое критическим отношением к себе, владело мной в семь часов вечера двадцать третьего сентября минувшего года, когда я облачался в парадный костюм в своей квартире на Пэлл-Мэлл. Полагаю, ссылка на время и место говорят в мою пользу: какой-нибудь чиновничек в далекой Бирме является чаще всего человеком с притупленными чувствами и грубоватым складом ума да и в любом случае живет среди дикарей, тогда как меня – юношу светского и модного, знакомого с правильными людьми, состоящего в правильных клубах, делающего многообещающую карьеру в Форин-оффис[1], вполне стоит извинить за жалобы на то, что его обрекают на такое мученичество. Чего еще можно ожидать, когда джентльмена, так строго следующего расписанию высшего общества, запирают в границах Лондона в сентябре? Я назвал это мученичеством, но на самом деле это стократ хуже. Ведь всякому известно, что ощущать себя мучеником в какой-то степени приятно, но я-то давно миновал эту стадию. Ею я сполна насладился в середине августа, когда связь с обществом еще крепка и эмоции переполняют. Так было, когда я узнал, что пропущу вечеринку в Морвен-Лодж. Леди Эшли лично сообщила об этом, отвечая на мое письмо, в котором я излагал, до крайности косноязычно, причины, по которым вынужден оставаться в конторе.

«Нам известно, как вы должны быть сейчас заняты, – писала она. – Надеемся, что вы не перетрудитесь. Всем нам будет очень вас не хватать».

Один за другим друзья «ускользали» навстречу развлечениям и свежему воздуху, обещая писать и сыпля соболезнованиями. И всякий раз, когда очередная крыса покидала тонущий корабль, я мрачно упивался своим несчастьем. Первую неделю или две я положительно наслаждался им, пока наконец мир мой не опустел, продуваемый насквозь всеми четырьмя ветрами.

Я принялся делать вид, что интересуюсь жизнью оставшихся пяти миллионов жителей столицы, и сочинил несколько остроумных, исполненных дешевой сатиры писем, исподволь вопиющих об унылости моего положения, но указывающих на то, что автор придерживается достаточно широких взглядов, дабы не скучать, наблюдая за сценками, характерами и поведением лондонцев во время мертвого сезона. Я даже старался по совету знакомых чем-то заняться. Хотя статус мученика требует держаться в стороне ото всех, я обнаружил, что существует прослойка несчастных, которые не намерены мириться со скукой и находят себе развлечения. Имеются в виду речные прогулки и прочее, чем можно заняться в часы после работы. Но реки я вообще не люблю за шумную вульгарность лиц, на ней отдыхающих, а сильнее всего в это время года. Поэтому я распрощался с любителями свежего воздуха и отклонил предложение Х. снять коттедж на берегу и ездить оттуда в контору каждое утро. Пару выходных я провел у Кейтсби в Кенте, но не слишком огорчился, когда те покинули дом и уехали за границу, поскольку понимал, что такая полумера меня не спасет. Так же как и пристрастие к ироническому наблюдению за жизнью. Мимолетная жажда испытать щекочущие нервы приключения в духе «Новых арабских ночей»[2], разделяемая, осмелюсь утверждать, многими из нас, влекла меня несколько вечеров подряд в темные дебри Сохо, а затем даже далее, в восточные пределы Лондона. Однако она совершенно иссякла в одну скучную субботнюю ночь после часа, проведенного в душной атмосфере дешевого мюзик-холла на Рэтклифф-Хайвей. Я сидел рядом с дородной дамой, страдавшей от жары и то и дело освежавшей себя и ребенка глотком тепловатого портера.

К началу сентября я бросил все потуги и целиком погрузился в скучный, но достойный джентльмена круговорот: контора, клуб, квартира. Вот тут-то и началось самое тяжкое испытание, ибо передо мной забрезжила неприятная истина: свет, без которого я обойтись никак не мог, вполне способен обойтись без меня. Очень любезно со стороны леди Эшли было заверить, что всем меня сильно не хватает. Зато письмо Ф., одного из членов собравшегося в имении общества, написанное «в спешке, потому как мы вот-вот уходим на охоту», и ставшее запоздавшим ответом на одно из остроумнейших моих посланий, убедило вашего покорного слугу, что отсутствие его вряд ли замечено даже со стороны той, кого подразумевала леди Эшли, намеренно выделяя слово в строке «всем нам будет очень вас не хватать». Стрела, не менее жалящая, пусть даже проникшая не столь глубоко, прилетела со стороны моей кузины Несты. Та писала: «Как ужасно, что ты вынужден оставаться в Лондоне, но для тебя должно служить огромным утешением (зловредная маленькая стерва!) иметь такую интересную и важную работу». Вот расплата за невинную иллюзию, насаждаемую мной в умах родных и знакомых, а особенно среди преданных и обожающих девиц, которых я водил обедать в последние два сезона, за заблуждение, в котором мне почти удалось убедить даже самого себя. А ведь суровая правда в том, что работа моя вовсе не интересная и не важная. Суть ее вот в чем: покуривая сигарету, я сообщаю посетителям, что мистера такого-то нет на месте и будет он не раньше первого октября, затем с двенадцати до двух ухожу на ланч и лишь в редкие моменты готовлю précis[3] по не слишком значимым секретным докладам. Закончив работу, я засовываю итоговую папку в стальной несгораемый шкаф. Мою жизнь как скромного чиновника омрачало не какое-нибудь облако на своде международной политики, хотя таковое, надо признать, имелось. Нет, меня страшила прихоть одной влиятельной персоны, способной напрочь расстроить планы подчиненных на выходные. Тем более что эта персона питала болезненное пристрастие торчать в самые жаркие дни в Уайтхолле.

Только одного недоставало, чтобы переполнить чашу моих страданий. И именно я осознал тем самым вечером, с которого начинаю свой рассказ. Еще всего два дня в этом умершем и разлагающемся городе, и рабство мое закончится. Но увы – о злейшая из ироний! – мне некуда отправиться! Увеселения в Морвен-Лодж подходят к завершению. Ужасные слухи о некоей помолвке, ставшей отравленным плодом сих увеселений, с мучительной ясностью говорили о том, что никто по мне и не скучал вовсе. Во мне креп тот предельной степени цинизм, который рождается от унизительного поражения. Приглашения на более позднюю дату, которые в июле я пренебрежительно отклонил, теперь призраками витали вокруг, насмехаясь надо мной. Среди них имелось по меньшей мере одно, которое стоило возобновить, но ни в случае с ним, ни с другими не получалось обойтись без усилий. Но бывают моменты, когда разница между необходимостью набиваться самому или сдаться уговорам ревностно бьющихся за гостя хозяек кажется слишком сокрушительной. Собственная моя родня отправилась в Экс, лечить батюшкину подагру, и присоединиться к ним было бы просто вопиющим a pis aller[4]. К тому же вскоре мои собирались вернуться в наш дом в Йоркшире, а нет пророка в отечестве своем. Короче говоря, я находился на грани полного уныния.