– Жутко интересный предмет, – изрек Дэвис, извлекая том (разорванный надвое) мэхэновского «Влияния морской силы на историю».
Наш ужин остыл (замерз даже), пока мой друг иллюстрировал свою точку зрения цитатами с замусоленных страниц. Говорил он разумно, пусть и несколько сумбурно. Я владел темой в достаточной степени, чтобы играть роль вовлеченного слушателя, и, пусть даже голодный, не спешил прерывать приятеля.
– Я тебя не заболтал, а? – спросил вдруг Дэвис.
– Склонен полагать, что нет, – покачал я головой. – Но нам не помешает обратиться ненадолго к отбивным.
А те и впрямь взывали к тому, чтобы им уделили несколько минут, и вполне вознаградили нас за усилия. Однако пауза выбила Дэвиса из колеи. Я пытался вернуть его к теме нашей беседы, но приятель оставался сдержан и сух.
Захламленная книжная полка напомнила мне о бортовом журнале, и, когда Дэвис удалился с посудой на бак, я извлек гроссбух и стал перелистывать страницы. Он содержал массу коротких заметок, в которых превалировали загадочные аббревиатуры, явно касающиеся ветров, приливов, погоды и курса. Вояжу от Дувра до Остенде было отведено две строчки: «Вышли в 19.00, ветер WSW, умеренный; Западный Хиндер в 05.00, мористее всех отмелей Остенде в 11.00». Шельде посвящалась пара страниц, очень технических по содержанию и стаккато по стилю. Материковая Голландия удостоилась довольно презрительного очерка со сдержанным упоминанием о ветряных мельницах и прочем, зато с язвительными репликами о подростках, окраске и смраде каналов.
После Амстердама технические подробности вернулись, тон заметок оживился, а сами они по мере круиза вдоль Фризских островов становились все полнее. Автор явно находился в добром расположении духа, потому как здесь и там не жалел сил, расписывая природу мест, которые, насколько берусь судить, обескуражили бы даже самого словоохотливого писателя. Иногда проскальзывали упоминания о визитах на берег, чтобы достигнуть которого, требовалось пройти с полмили по песку, а также о разговорах с торговцами и рыбаками. Но такие увлекательные темы встречались редко. Большую часть журнала занимали каналы и отмели с наводящими тоску названиями, а также шверт, паруса, ветер, буи, боны, приливы и остановки на ночь. «Верпование» приятно разнообразило будни, а «посадка на грунт» являлась событием почти каждодневным.
Чтение было не из увлекательных, и я быстро перелистывал страницы. Меня больше всего интересовала последняя часть. Я дошел до места, где град коротких фраз, резких, как выстрелы, внезапно оборвался. Это случилось в конце записей от девятого сентября. Тот день, с «верпованием», маневрами среди бонов, был заполнен привычными деталями. Оттуда журнал перескакивал вдруг через три дня и продолжался так: «13 сент. Ветер WNW, свежий. Решил идти на Балтику. Отплыл в 04.00. Ветер восточный, умеренный. Курс вест-тень-зюйд; четыре узла; на NNO в пятнадцати милях Нордерпип в 09.30. Река Эйдер в 11.30». Такое перечисление голых фактов было совершенно привычным, когда дело касалось «переходов», и скорее загасило, чем воспламенило мое любопытство, подстегнутое уклончивостью Дэвиса прошлым вечером, если бы мне не бросилось в глаза, что прямо перед этим местом вырвана страница. Неровный край, оставшийся в корешке, был подрезан и почти не торчал, но сокрытие улик никогда не являлось сильной стороной моего друга, и даже ребенок догадался бы о том, что лист был удален и что записи, касающиеся вечера девятого сентября (где заканчивалась страница), вписывались все за один присест. Я хотел было уже позвать Дэвиса и в шутку пригрозить ему ответственностью за грубейшее нарушение морских законов в виде подлога судовых документов, но остановился. Не знаю, почему, быть может, понимал, что шутка затронет его за живое и не достигнет успеха. Деликатность не позволяла мне надавить на него, обвиняя в обмане и требуя признания, слишком легкой добычей он был. Да и, в конце концов, вся эта история и выеденного яйца не стоит. Я вернул журнал на полку, и единственным положительным результатом его изучения стал стимул самому вести дневник, для чего решено было использовать записную книжку.
Мы едва раскурили сигары, когда услышали голоса и плеск весел, сопровождавшиеся ударом по нашему корпусу, от которого Дэвис поморщился, как бывало всякий раз, когда дело касалось повреждений, наносимых его покраске.
– Guten Abend; wo fahren Sie hin?[25] – приветствовал нас мужской голос, едва мы выбрались на палубу.
Гостями оказались несколько жизнерадостных рыбаков, возвращающихся на свой шмак после визита в Зондербург. Короткий диалог укрепил их во мнении, что мы – чокнутые англичане, нуждающиеся в милосердии.
– Наведайтесь в Затруп, – посоветовали они. – Все шмаки там, за мысом. А в гостинице найдется добрый пунш.
Не имея ничего против, мы последовали за ними в своем ялике и, обогнув излучину залива, увидели огни деревушки, перед которой расположились на якоре несколько шмаков. Нас препроводили в гостиницу, где представили жуткому напитку по имени «кофейный пунш» и обширному кругу прокуренных мореходов, которые из вежливости говорили на немецком, но во всем остальном являлись датчанами. Дэвис сразу оказался среди них, как дома, причем вызвал у меня легкую зависть. Его немецкий был самого примитивного свойства, bizarre[26] в части словарного запаса и с комичным акцентом. Но то ли узы морского братства, то ли его собственное обаяние помогали им вполне понимать друг друга. Я на этом собрании смотрелся бледной тенью, хотя Дэвис, настойчиво величавший меня meiner Freund[27], изо всех сил пытался выставить меня в лучшем свете и втянуть в общий разговор. Но меня сразу раскусили как малопригодную амфибию. Мой приятель, обращавшийся ко мне иногда с просьбой подсказать то или иное слово, оживленно толковал о якорных стоянках и утках, особо, как я припоминаю теперь, упирая на шансы хорошо поохотиться в некоем Шляй-фиорде. Я был совершенно забыт, пока на помощь не пришел неразговорчивый субъект в очках и очень высокой шапке. Он оказался единственным среди присутствующих сухопутным. Некоторое время мой собеседник молча пыхал трубкой, потом спросил, не женат ли я, а если нет, то когда собираюсь. Учинив этот допрос, датчанин встал и вышел.
Когда мы в сопровождении всей честной компании покинули гостеприимную гостиницу, пробило уже одиннадцать. Наши друзья со шмака настаивали воспользоваться своей лодкой – руководствуясь исключительно чувством товарищества, потому как всем нам там места не хватило бы, – и не отпустили до тех пор, пока на дно нашего ялика не было вывалено ведро свежепойманной рыбы. Много раз пожав покрытые чешуей руки, мы погребли к «Дульчибелле», мирно спящей на ковре из подрагивающих на воде звезд.
Дэвис понюхал воздух и понаблюдал за верхушками деревьев, с которыми игрались легкие порывы ветра.
– По-прежнему зюйд-вест, – сказал он. – И снова будет дождь. Но ветер скоро зайдет к норду.
– А для нас это хорошо или плохо?
– Смотря куда пойдем, – неспешно отозвался мой приятель. – Я расспрашивал этих парней насчет утиной охоты. По их мнению, лучшим местом является Шляй-фиорд. Он примерно в пятнадцати милях к югу от Зондербурга, по пути к Килю. Рыбаки говорят, там в устье живет один лоцман, который все подскажет. Но особо они нас не обнадежили. Для хорошей охоты требуется северный ветер.
– Мне все равно, куда плыть, – заявил я, удивляясь собственным словам.
– Правда? – с неожиданной теплотой в голосе отозвался Дэвис. Потом тон его немного изменился. – Ты хочешь сказать, что тебе здесь вполне нравится?
Именно это я и имел в виду. Прежде чем спуститься в каюту, мы оба бросили взгляд на серый мемориал, тонкая резная арка которого виднелась в полутьме на берегу Альзена. Наступила ночь двадцать седьмого сентября, третья, проведенная мной на борту «Дульчибеллы».
