«Куда ты будешь смотреть? В телевизор? Кузьма, у тебя седина на висках, а ты все чертишь и чертишь. А все эти твои ребяческие увлечения? Конечно, твои игрушечные изобретения для сограждан – это очень мило. Но их всего пять. Ты бы мог их сделать за пять дней. Почему ты не работаешь в нормальных условиях? Это прожигание жизни и похоже на деградацию!»
«Я тебе уже говорил, Лёнь. Я занимаюсь одной идеей, мне нужно вычислить всё до последней черточки. Я хочу увидеть…»
«Да что ты там говорил! Ты бредишь. Ты похож на маньяка, который выдумывает скатерть-самобранку. Ну и что это за идея?»
«Ад и рай, я тебе говорил.»
«Кузя, ты больной, это точно. Хорошо, что не буйный. Хочешь я тебя инкогнито свожу к хорошему психиатру. Таблеточки попьешь, успокоительные процедуры, отдохнешь, отвлечешься.»
«Я такой же больной, как и ты. Даже меньше.»
«Нет, Кузьма. Ты – больше.»
«Ну ладно, пусть. Я же тебе хочу объяснить на примере того случая.»
«Рай и ад?»
«Нет. Развитие. Итоги.»
«Понятно. Значит, этот Яков занимался там чем-то бредовым. Мировоззрение у него, небось, или поэзия.»
«Он ждал смерти.»
«Ого! Он урод?!»
«Нет, он пра-пра-внук Мартынова. Три или два пра».
«Это который Александра Сергеевича того?»
«Почти. На дуэли.»
«Ой, как смотрит! Думаешь, фурор, эффект сделал? Голубчик мой, Кузя, он тебе просто наплёл. То, что он идиот, ты об этом не думал?»
«Ты его не видел.»
«Ну и что. И слава Богу! Я таких чудиков каждый день по шесть штук встречаю, и не где-нибудь в тайге, а в столице. Удивил! И что он за типаж?»
«Он старик. Ты не перебивай.»
«Ладно, рассказывай, а перебивать я все равно буду. „Он“, „они“, „тот“, „Яков“, а как я пойму? Рассказывай, у меня времени нет.»
«Тогда мы приехали, сгрузили два мешка, а мне понравилось, место там хорошее.»
«Пописать захотел?»
«Да, ты помнишь, как я задумал эту книгу. А у Якова Леонидовича зимовье просторное, там перегородка даже была, как бы вторая комната, топчан еще один.»
«Барствовал отшельничек. Понятно. Это тебе мужчина тот сказал, что он пра-пра Дантеса.?»
«Нет, там никто об этом не знал. Мне сам Яков Леонидович это рассказал.»
«Ну я понял, можешь не продолжать. Ты хочешь подвести меня к мысли о расплате за предков, так сказать, кровь за кровь, фамильное проклятие, вырождение династии, нравственная расплата. Дурак твой Яков, вот и все. Ну ладно, мне пора.»
«Посиди. Он не дурак. Тут, наверное, просто совпадение, что он именно Мартынов. Мог быть любой другой. Тем более, что он не расплачивается, а наоборот – получил всё, что мог. Он удивительный человек. Я не буду пересказывать его биографию. Я ее, к тому же, почти не знаю. У него было два увлечения всю жизнь: он рисовал и читал. Это помимо всего социального. Он рисовал и читал много. Но не там. Там он не рисовал и не читал.»
«Молчал?»
«Почему? И говорил иногда. Он говорил, что у него переход медленный, что еще не все испепелено внутри.»
«Так и говорил?»
«Я точно не помню. Я ведь сам сначала не понимал. И побаивался его. Я понял потом, когда уехал. А тогда тоже недоумевал. Он еще говорил, что в его развитие не было заложено такой уж большой страстности и что все-таки он вошел в мысль. Я его последние слова запомнил: закон перерождения из социального во внутреннюю, или как ее, в индивидуальную мудрость сознания, прорасти из плоти социума до задач рождения. Это точно его слова. Их я только дословно запомнил.»
«Хочешь сказать, он своим умом дошел. Прочитал, наверное, где-то. И чем он там занимался? Ты его рисунки видел?»
«Нет, у него их там не было. Он говорил, что рисунки, книги, общение – были средствами прорастания. Что это был его путь. Ну он там чай готовил, дрова приносил, воду. Мог зимой не топить сутками, и едой не мучился, мог и не спать, я теперь думаю, он итак вряд ли спал, просто лежал с открытыми глазами или с закрытыми. Один раз я ночью что-то проснулся, зажег лампу, вышел на его половину, а он это…»
«Что?»
«Сидит на топчане и смотрит.»
«Куда?»
«Да куда-то так… и меня не замечает. Утром проснулся, он опять так же смотрит, только рука у него, я запомнил, немного сдвинулась. Вот так еще сутки и просидел.»
«Ну и что такого. Старик вырождающийся. Ты что, таких ни до, ни после не видел?»
«Таких нет.»
«Понятно, они все разные внешне. А многие, как и этот, двигаться не любят.»
«Зато тепло любят.»
«Ну, твой Яков разновидность какой-нибудь психиатрической штучки. Он про Мартынова рассказывал?»
«Нет, он только сказал, что все это было глупо.»
«Еще бы! Родил же Мартынов такого отпрыска-выродка.»
«Я тоже думал, что он выродок. Он еще говорил, что интеллектуализм ранний не дает ему теперь завершить последние штрихи развития.»
«Ну, шизо!»
«Это я своими словами. Понимаешь, он говорил сам с собой. Я зайду, он говорит и продолжает, но это редко. А в самом начале предупредил, что если заговорит, то чтобы я не смущался – хочу слушаю, хочу нет, ему все равно.»
«Постой, Кузьма! Как я забыл о Татьяне! Ну ладно я, а ты-то? У тебя же опыт индийский, ты что, до сих пор не понял, что он шизо от йоги?»
«В том-то и дело, что я сам так вначале думал. Понимаешь, когда уехал оттуда, как-то позже, уже здесь, познакомился с одним. А он знал Якова Леонидовича, работал с ним. Отзывался, как об умнейшем человеке, эрудите, но странном человеке. И он его тоже „тихим шизо“ называл.»
«Ну а Татьяна?»
«Ты слушай. Павел Николаевич…»
«Который с ним работал?»
«Да. Он говорил, что сам его подозревал в занятиях йогой и мечтал у него поднабраться источников. Но потом разочаровался, так как Яков Леонидович знал многие философские учения, но считал, что йога и аутотренинг – это уход и пустота. Он говорил, что ас-кетические достоинства вырабатываются у любых мудрых людей параллельно настоящему делу, они появляются естественно и являются одной из частей гармонии итога, когда выработано собственное „я“. Он многое запоминает. Работал в музее, бывший интеллектуал.»
«Павел Николаевич, что ли?»
«Да. Поэтому и передал мне суждения Якова Леонидовича.»
«А сейчас где этот музейный работник?»
«Он болен»
«Ну хорошо. А Яков где?»
«Я не знаю. Я же там больше не бывал. Книгу бросил. Ты же помнишь.»
«Конечно, помню такой конфуз.»
«Я не сказал тебе еще важное. Павел Николаевич споткнулся на Мартынове. И не один.»
«Чё, тоже молчать стал?»
«Нет, он как бы не в своем рассудке.»
«Идея-фикс?»
«Не знаю. Нечто вроде смещения тех ценностей, которые были, и тех, что от Мартынова. Переварить-то трудно. Он теперь часто говорит: „Я не хочу никого удивить, не хочу никому ничего доказывать, я себя хочу.“ И смеется, нос потирает, у него привычка такая, а сам сквозь щели между пальцев за реакцией следит.»
«Хорош экземпляр, не буйный?»
«Нет. Ему теперь разрешили в музее билетером работать. Он был научным сотрудником.»
«Славно, славно. Эпидемия, я смотрю. Ну и что дальше?»
«Всё.»
«Как, всё? А где моралите обещанное?»
«Я тебе не обещал. Ты сам всё себя этим моралите будоражил, оскорблял.»
«Оскорблял? Ух ты, Кузьма! Что это у тебя в глазах за суровость мелькнула? Точь-в-точь Зосима и Тихон праведник.»
«Смейся, сколько угодно. Но как бы, Лёня, ты не стал, как Павел Николаевич, сквозь щели между пальцами следить за реакцией.»
«Ну, это мы как-нибудь объедем. А ты-то сам не того, как считаешь?»
«Может быть, я не успею.»
«Смотри, Кузьма!»
«Я тебе хотел дать понять, что я не моралист.»
«Совсем?»
«Ну да.»
«Тогда скажи мне, чего такого-растакого этот Яков добился?»
«У меня нет пока для этого слов. Чтобы это показать, нужно все искусства собрать воедино. Будь я хоть Цицероном, все равно бы не доказал словами. И зачем? Кому нужно, тот сам придет.»
«Ну конечно! Я вас лириков-одиночек очень даже понимаю! Вы все шепчете, слюнявите, трясетесь над своими пузатенькими идеалами, носитесь сами с собой, строите иллюзии, побеждаете и достигаете на картинках. Пластилиновые вы человечки! Бегаете вы от жизни, а она вот – рядом – поезда грохочут, корабли гудят, карьеры, миллионы машин, миллионы людей выполняют программы, банок одних сколько выпускается, а вы всё кичитесь какими-то „истинными ценностями“. Да черт с вами, если вам так самодостаточнее жить, но зачем же другим мешать? Обманывайте себя, но не сбивайте молодых. На кой ваши концепции. Что вы после себя, помимо клинических бумажек, оставите – таких же дурней и трупный яд? А ну вас!»
