«Зато имела право отнять жизнь!» – ехидно шептал внутренний голос.

– Нет. Замолчи. Я их не убивала! – выговорила Марина, зажимая уши ладонями. Но разве можно сбежать от самой себя?

«Ты лицемерная, двуличная дрянь, – издевалось подсознание. – Ты говоришь о том, как ценен каждый человек, готова умереть за этот бункер… Но обрекла незнакомых тебе людей на страшную смерть!»

– Я должна была вернуться. Бункер должен жить! Контакты с внешним миром означают смерть! Эпидемию, мор! Мутации! Разведчики влезли не в свое дело. Если бы они отпустили меня, я бы не стала так поступать! – всхлипывала Алексеева, ворочаясь на кровати.

«Оправдывайся-оправдывайся, – шипел голосок в голове. – Ты их убила, позвала монстра, спасая свою шкуру! Они будут являться тебе во сне!»

Марина резко села на кровати, включила свет. И вдруг отчетливо поняла: нет, погубленные разведчики не придут.

В душе будто заскрежетали какие-то невидимые стальные запоры. И словно прочной гермодверью отсекли служебные дела от сентиментальности и сострадания.

– Так должно было быть. Они поставили под угрозу жизнь моего бункера. Я натравила на них тварь. Потому что они представляли опасность для нас всех. Я выбрала единственно возможный вариант! – отчеканила Марина.

И на нее вдруг накатилась страшная усталость, смешанная с безразличием. Алексеева рухнула на кровать и провалилась в сон…

– Потому что это Раменки! Раменки, черт возьми, и по ним жахнули так, что над нами ничего целого не осталось! Ракетный комплекс, МГУ со всеми его секретными разработками… Может, когда все это началось, они думали, что не спасут ни бункер, ни подземный город под Университетом, ни Метро-два! Что нам еще делать на поверхности, что?! Там все давно уже растащено разведчиками, а по городу шастают такие твари, что ты себе и представить не можешь!

Эхо разносило голос женщины под сводами бункера. Марина прикрыла рот рукой. Кажется, сказано было лишнее. Да еще и так громко.

Петр Васильевич присел на бетонный порог, устало наклонил голову.

– Что дальше? – тихо спросил он.

– Дальше? – медленно переспросила женщина. – Ничего. Мы все потеряли. Все, что можно было. Ты думаешь, мы сможем здесь выжить? У нас нет даже радиоаппаратуры. Мы никому не нужны, никому. Мы не знаем, как постучать в метро так, как положено, нашу разведгруппу чуть не расстреляли метрополитеновцы, с нами не хотят говорить. Неужели ты думаешь, я не пыталась? Неужели думаешь, что разведчики не стучались в запертые двери метро «Университет»? Станция изолирована, мы даже не знаем, обитаема ли она. Ходы в Метро-два завалили в первую же неделю после Катастрофы. С Воробьевых лезет такая дрянь, что выход на поверхность с ближайших станций – как на казнь. «Университет» выживет, у них инфраструктура, они давно знали, что так будет, разработчики, так их… это мы не смогли уберечь тех, кто что-то знал. Хотя кто его знает, выжил ли кто-нибудь из МГУ в этом адском пекле. Только домыслы. Только бесцельная, бесполезная надежда. Да и… Петя, зачем я тебе все это рассказываю? Ты сам прекрасно понимаешь, что наша изоляция подходит к концу. У нас не хватает сил прокормить население. У «старой гвардии», тех, кто бежал сюда, когда все кипело, бурлило и плавилось, уже несколько лет, как появились внуки. Тебе самому уже под пятьдесят. А что мы знали в этой жизни? Я – точно ничего. Я была студенткой третьего курса и спаслась не потому, что что-то значила, а потому, что мои коллеги по работе меня за шиворот в этот бункер втащили. Сколько нас тогда было? Ты помнишь? Вот и я помню. Тебе повезло. Что бы ты сейчас делал в своем Серпухове? Три убежища на весь город, куда собрали бы только самых нужных людей. И все равно – резня и грызня за место под землей, подальше от ракет и раскаленной смерти. Тебе повезло оказаться тогда в корпусе. Мне повезло. Повезло ведь, правда, а я спустя двадцать лет по-прежнему помню, что у меня в этот день был выходной, я собиралась сидеть дома, в Мытищах. Но собралась, приехала на работу за методичками. А чего теперь от Мытищ осталось? Пепелище, выжженная пустошь. Еще бы. Четыре завода… Может, новые Мытищи еще стоят, там и домики поновее. А наш район – в окружении трех заводов. «Метровагонмаш», мы еще в советские годы оборудование для Метро-два поставляли, наши вагонетки правительство катали. «Мосстройпластмасс» – поди, немерено ядовитой дряни оттуда вылилось, еще когда там жили, завод дымил так, что не продохнуть, а прям у дома моего Конструкторское бюро автотехнического оборудования, в Великую Отечественную там тоже разработки немалые велись… Рядом Королев, где ракетный завод, через дорогу от моего квартала. Шарахнули по Мытищам – мало не показалось.

– Откуда ты знаешь? – прервал монолог Петя. Желание переспросить очевидное еще до Катастрофы было его отличительной чертой.

Марина присела на корточки у гермодвери бункера, взглянула на Петра с отчаянием.

– Откуда? Все лежит в руинах. Неужели ты думаешь, наши Мытищи не стали объектом удара? Всему хана… Всему этому чертову мирку! – Женщина в сердцах стукнула по бронированной двери.

Эхо стихло в коридорах бункера, и в наступившей тишине раздалось: «Тук-тук-тук».

– Твою мать… – сквозь зубы прошипел Петр Васильевич, медленно отходя от двери.

– Вернулись, что ли? – раздался из коридора голос.

– Тише, Вань, тише! – прижала палец к губам Марина.

«Тук-тук-тук».

Женщина подошла к двери и трижды стукнула по металлу условным стуком. Если это разведотряд, то почему стучат не по три раза, а мерно, монотонно?

За дверью на секунду затихли. Потом вновь раздалось мерное, пугающее «тук-тук-тук».

– Что будем делать? – шепотом, одними губами спросил Иван.

– Нет, открывать нельзя. Мало ли. Черт. Что ж за дрянь к нам в гости пожаловала? – Марина потянулась к автомату, Ваня и Петр последовали ее примеру.

– Марин, подожди. Помнишь, года полтора назад наш разведчик так перепугался, что забыл позывной и условный стук? Помнишь, тогда, когда за ним гнались «философы»? Мы еле успели его втащить. Тогда он лежал на люке и скребся, так же, как сейчас. Вдруг?..

– Никаких «вдруг»! Если он и правда привел «философов», пусть там и остается, мы его уже не спасем.

– А Витю-разведчика, мы же спасли его!

– На три месяца продлили жизнь. Не более того.

– Он успел зачать ребенка.

– Что с того? Неизвестно еще, выживет ли этот полугодовалый комочек. Рита, Витькина жена, при его рождении умерла, и шут ее знает, отчего, Людмила Владимировна отклонений не увидела.

– Люда Брежнева помнит лично, ей давно на покой пора! – зло прошипел Петр.

– Она – единственный квалифицированный медик, не самоучка, – бросила Марина. – Тихо все!

«Тук-тук-тук».

Гермодверь не пропускала звуков, зато от стука резонировала знатно. И было совершенно непонятно, кто там, снаружи – разведчик или снова твари, расплодившиеся на верхних этажах учебного корпуса Московского частного гуманитарного института, которых обитатели бункера прозвали «философами» – раньше в здании находились исторический, философский и политологический факультет. Историков спаслось больше всех в тот злосчастный день.

«Философы» являлись с завидной регулярностью. Это были покрытые спутанной длинной шерстью твари, они передвигались на четырех конечностях, похожие на помесь обезьяны и кузнечика, с сухими тонкими ногами и выпирающими суставами. Только от приматов их отличали страшные челюсти с тремя рядами острых и мелких зубов, которые с легкостью рвали химзащиту и даже бронежилеты со свинцовыми пластинами. Ротовая полость не была закрыта губами, поэтому жуткая пасть казалась зевом размером с баскетбольную корзину. Маленькие глазки смотрели со злобой и ненавистью. «Философы» были вечно голодны. «Неправильно мы их назвали. В прежние времена вечно голодными были только студенты и лаборанты – историки», – смеялась Марина в редкие часы отдыха в подземном бункере. «Философов» она не боялась. Да и годы жизни под землей сделали правую руку командующего бункером особой безразличной… и бесстрашной… «Я слишком многого боялась в молодости. Мне, помнится, было страшно идти по освещенным коридорам восьмого этажа на работе часов в девять вечера, мерещились в тенях монстры. Могла ли я подумать, что когда-нибудь увижу таких тварей, каких моя бурная фантазия не могла и представить, и мне будет все равно? Если постоянно есть один и тот же пирог, на десятом куске ты не почувствуешь вкус. Так же и со страхом. Я слишком много чего боялась, и это чувство приелось, настолько вошло в норму, что стало незаметным…» – объясняла женщина.