– Старость не радость… – Морхольд взял кочергу, гнутый прут от кровати, пошерудил в печке, забросил несколько полешек и подтянул таз с углем. Совок… совок, сволочь, куда-то пропал. А, вот он. – А маразм не оргазм. Эт точно.
Полено влезать не хотело, пришлось подтолкнуть кочергой. В поддувало сыпалась зола и, звонко звякнув, упало несколько гвоздей. Печь, струясь уже синеватым пламенем над рдеющими углями, жарила немилосердно. Бункер ощутимо прогревался.
Морхольд затолкал последние деревяшки и пощупал бак с водой. Потихоньку тот тоже нагревался. Решив не тратить время потом, отправился в чулан за корытом. Пластиковая ванночка для грудничков вместо нормального корыта подходила хорошо. Одежду он притащил в охапке, сипя от боли в спине, но стараясь не уронить даже носка. Грязь в мыльне разводить не хотелось.
Мыло, несколько больших брусков, хранилось в жестяной коробке, запакованное в полиэтилен. Ножей в его убежище хватало. В свое время Морхольд специально распихал по каждому кубрику все возможные орудия убийства, не требующие перезарядки. Вот и сейчас, запустив руку за небольшой шкаф с рыльно-мыльными, он вытащил большой шеф-нож. Надо полагать, даже приснопамятный усач Баринов ужаснулся бы, увидев, для чего тот ему сейчас нужен. А Морхольда оно только веселило.
Дорогущая взаправдашняя японская сталь очень хорошо крошила заурядное хозяйственное мыло. Рубило его на мелкие куски, летящие в ванночку. Пахло мерзковато и одуряюще. Пахло предвестником настоящей чистоты, что не добиться никаким «Давом» с запахом жожоба и еще какого-либо говна. Чистая обувная щетка в мыльне тоже имелась.
Воздух прогрелся хорошо, до пота. Морхольд скинул одеяло, дошлепал к баку с горячей водой и открыл кран. Вода уже обжигала, он довольно хмыкнул. Набрал в ванночку, растворил мыло и забросил одежду. Свитер и носки замочил в холодной воде, а плащ растянул на крючках на стене. Просохнет, а там и ототрется все, что само не отлетит. За кожу Морхольд не переживал. Бывший хозяин смазывал ее добротно, никакой ливень не покоробит. Ну, а теперь стоило заняться и самим собой.
Морхольд, стоя на досках в углу, слушал журчание воды и неторопливо мылился. Улыбался и в который раз опрокидывал на себя большой ковш. Грязь давно стекла вниз, в водосток, но отказать себе в удовольствии он не мог. Потому как прекрасно помнил…
Ветер мел поземку. Нежданно стало сухо, и от того даже холодней. Но сырость достала. Сырость проникала повсюду. Лезла за шиворот, внутрь одежды, в обувь. Хлюпала жижей в ходах сообщения и осаживалась мелкими-мелкими капельками на металле. Оружие приходилось сушить и смазывать по два раза на дню. Про помыться не было и речи. Но тут неожиданно стало сухо.
Чтобы нагреть воды для помывки четырех молодых организмов, хватит двух не самых толстых бревен. Вопрос только в том – где их взять? Ответ, как и всегда, был один. Пойти и разобрать тот забор, куда еще не добрались соседи. А таких оставалось все меньше. Но Гусь, совершенно уверенный в победе и чесавшийся больше остальных, решительно потопал к деревне.
Искомое нашлось не сразу. Пришлось поспорить с кем-то из местных, крывшим отборным русским матом безо всякого акцента. Сошлись на трех банках тушенки. Но потом. Сколько «потом» они уже торчали – думать не хотелось.
Когда очередь дошла до места, где можно было просто намылиться, ополоснуться и не околеть назавтра от крупозного воспаления легких, то единогласно выбрали погреб. Орудийный. Для гранатных ящиков. Тем более, что вырыли его больше требуемого и места там хватало. Оставив Палыча рыть узкую глубокую яму для воды, Гусь и Морхольд, тогда бывший вовсе даже не Морхольдом, отправились за досками для настила. К стоящим рядом армейцам. А Рибок пошел за посудой. К старшине.
Мыться хотелось нестерпимо. Последний раз в бане каждый побывал чуть ли не полмесяца назад. Два переезда сделали свое черное дело, превратив кожу из загорелой в темно-серую. От нагара соляры, тлевшей в коптилках землянки. От сажи из печи. От земли, в которой вырубили нары. От грязи, чавкающей в окопах и ходах последнюю неделю. От сожженного пару дней назад пороха. Гранат тогда они не пожалели, было с чего. Патронов сожгли тоже немало. В общем, стоило мыться. Тем более, что к пехоте привезли пополнение.
А пополнение, как ни крути, во время дороги успело обрасти. Вшами. И спасало только одно – взвод с пополнением стоял за километр. Но профилактика есть профилактика.
Доски они приволоктащили точно к моменту возвращения злющего Рибока. Тот, повесив спереди и сзади по термосу для еды, умудрился притащить еще и два ведра. Полных. Что ему стоило изображать из себя верблюда, становилось ясно по темному от пота бушлату.
– И кто ж тебя просил так убиваться? – Гусь философски закурил и покосился на доски. – Их бы ошкурить слегонца, а то занозы.
– Дрова пили, – бросил Рибок и повернулся к Морхольду: – Пошли за наждаком.
Гусь остался пилить и колоть. С гор набегала хмарь, грозя моросью, сыростью и туманом. Солнце лениво ползло к темным тучам над горами. Рибок злился и плевался. Как самый настоящий верблюд.
Старшина, подумав, нашел у себя кусок самой мелкой наждачки. Поглядел на злющего Рибока и, подумав, выдал им бутылку паленой осетинской водки. И отправил к танкистам. Те стояли у соседнего взвода.
Водку они не отдали, а с танкистами поделились сигаретами, стыренными Морхольдом у старшины, пока тот искал Рибоку водку. Вместо наждачки танкисты обнаружили в «семьдесят втором» рубанок. Удивились сами и подарили початый флакон шампуня. Хмарь опускалась ниже, а от солнца осталась ровно половина.
Гусь, взяв рубанок, довольно кивнул. Палыч, вылезая из землянки, покрутил его в руках, сплюнул, обозвал обоих путешественников рукожопами и посоветовал побриться этим самым рубанком. Проведя им по доске, Рибок завернул совершенно непотребную руладу и передал рубанок Морхольду. Тот только пожал плечами и передал назад Гусю. Рубанок оказался тупым, как станок «Джилетт» после пользования его целым батальоном. Солнце спряталось, хмарь осела туманом у самой «зеленки», армейцы начали постреливать.
Доски положили как есть и накрыли чем смогли. Палыч достал из своего бездонного рюкзака старые резиновые сапоги, повздыхал и быстро, как делал все прочее по хозяйству, отрезал голенища. Получившиеся коврики он прибил с шести ударов. И пошел за первой порцией воды.
С неба полетела мокрая крупа. В окопах снова захлюпало. Заметно темнело. Туман за бруствером шевелился живым злым комком и изредка пугал непонятным шумом. «Бэха-двойка» армейцев, стоявшая с самого края их позиций, периодически потрескивала, вгоняя внутрь серой мглы полоски трассирующих снарядов.
Морхольд пошел мыться предпоследним. Спустился с НП, передав почти разряженный НСПУ Рибоку, и, загребая грязь, отправился к погребу.
Палыч натянул две палатки, прижав их ящиками, и одну приспособил пологом, хоть насколько-то закрыв помывку от ветра. А тот выл уже час, не переставая.
– Давай быстрее, – Гусь, передав единственную на всех мочалку, вытертую, с двумя дырками, торопливо застегивал «разгрузку». – Палыч еще не мылся. А я тоже на пост. Чет мне как-то страшновато.
– Угу, – буркнул Морхольд, повесил АК за спину, засунул мочалку за пояс, подхватил оба ведра и пошел. Шлепнулся он перед самым погребом. Но вперед, успев выставить колено и широко разведя руки. Ошпарило кипятком чуть-чуть. Его и плескалось-то в ведрах где-то на треть.
Света под натянутым брезентом хватало ровно для того, чтобы встать и не упасть. Морхольд торопливо стащил одежду, поеживаясь от холода, замешал воды в одном ведре и взялся мылиться.
Когда он посмотрел на свою собственную ногу, то даже оторопел. Сажа, копоть, грязь… просто текли по коже. Темно-серыми ручейками. Он поставил обе ноги рядом и присвистнул. Надо же, он превратился прямо-таки в испуганного и побледневшего до серости негра, не иначе.
