«Он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызёт множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну, разве это поэт?»

Конечно, Арнольди пристрастен в своих оценках личности Лермонтова, а кто — нет? Ведь даже обычный стакан, наполовину наполненный водой, разные люди видят неодинаково: для одних он наполовину полон, а для других — наполовину пуст. А тут — живой человек! Но, очевидно, что мнение Арнольди о Лермонтове было на чём–то основано. По–видимому, оно не раз обсуждалось в различных офицерских компаниях и в конечном итоге сложилось именно таким. И скорее всего не только у него одного, раз этот человек в своих мемуарах говорит о Лермонтове не только от своего лица, но и неоднократно употребляет слово «мы». Вот и Ю. Елец в своей «Истории лейб–гвардии Гродненского гусарского полка» пишет:

«За свое пребывание в полку Лермонтов не оставил по себе того неприятного впечатления, каким полны отзывы многих сталкивавшихся с ним лиц. Правда, отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек…»

Вот так и прошла первая ссылка Михаила Лермонтова — в туристических походах по Кавказу, балах и офицерских пирушках.

Вернувшись, наконец, в столицу в ореоле скандальной славы «пострадавшего за правду» Лермонтов вновь ставит перед собой цель: во что бы то ни стало пробиться в большой свет. Теперь ему сделать это гораздо проще — Мишелю протежируют друзья и поклонники Пушкина, не говоря уже о влиятельных родственниках из рода Столыпиных. И это не осталось незамеченным. Граф В. А. Соллогуб даже написал в 1839 году повесть «Большой свет», где красочно изобразил «маленького корнета Мишеля Леонина». Ничтожный и нелепый, Мишель безуспешно старается обратить на себя внимание общества и прежде всего женщин, использует для этого своего богатого родственника, который сам довольно–таки брезгливо относится к маленькому уродцу, но вынужден по просьбе бабушки водить того по салонам. Разумеется, мало для кого было секретом, что в повести Соллогуба изображены Михаил Лермонтов и Алексей (Монго) Столыпин. Однако, Мишель ничуть этим не смущён, по крайней мере он никак не показывает свою обиду и даже лично поздравляет графа Соллогуба с выходом повести. Ведь надо сначала пробиться в свет, завоевать там своё место, а потом уже можно будет и отомстить всем обидчикам. И эта тактика поначалу полностью себя оправдывает. Вот строки из письма Лермонтова М. А. Лопухиной:

«Я пустился в большой свет. В течение месяца на меня была мода, меня наперерыв отбивали другу друга. Это, по крайней мере, откровенно. Все те, кого я преследовал в моих стихах, осыпают меня теперь лестью. Самые хорошенькие женщины добиваются у меня стихов и хвалятся ими, как триумфом. Тем не менее, я скучаю. Просился на Кавказ — отказали, не хотят даже, чтобы меня убили. Может быть, эти жалобы покажутся вам, милый друг, неискренними; вам, может быть, покажется странным, что я гонюсь за удовольствиями, чтобы скучать, слоняясь по гостиным, когда там нет ничего интересного. Ну что же, я открою вам мои побуждения. Вы знаете, что самый мой большой недостаток это тщеславие и самолюбие. Было время, когда я, в качестве новичка, искал доступа в это общество: это мне не удалось, и двери аристократических салонов были закрыты для меня; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав. Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; женщины, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы. Согласитесь, что всё это может опьянять; к счастью, моя природная лень берёт верх, и мало–помалу я начинаю находить всё это несносным. Но этот обретённый мной опыт полезен в том отношении, что даёт мне оружие против общества: если оно будет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), у меня будет средство отомстить; нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как там…»

Как видно из этих строк, Мишель страстно желал блистать именно в высшем свете, в модных аристократических салонах. О литературной славе или публикациях в журналах речи вообще нет! Так, время от времени, дарятся какие–то стихи разным восторженным девицам, не более того. Хотя достойный ответ «будущим клеветникам» Мишель всё же готовит, и месть им будет, конечно же, литературной, в стихах и прозе. Литература же сама по себе интересует Лермонтова постольку поскольку. Он не пытается хоть как–то сблизиться даже с одним из виднейших критиков того времени — Виссарионом Белинским, хоть у него и была такая возможность ещё во время ссылки на Кавказ, в Пятигорске. Наоборот, Мишель тогда вновь поддался своему Демону и оттолкнул от себя Белинского. Вот как описал их первую встречу Η.М. Сатин:

«Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов, но зато охотно рассказывал о своих светских похождениях, сам первый подсмеивался над своими любвями и волокитствами. В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках; они даже открыли, что оба урожденцы города Чембар (Пензенской губ.).

Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистав, он с удивлением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьёзному разбудил юмор Лермонтова. На серьёзные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.

— Да я вот что скажу вам о вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился теперь к нам в Чембары, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернёры.

Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд смотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты.

Лермонтов разразился хохотом. Тщётно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.

Г. Белинский — художник Кирилл Горбунов 1843

Белинский, с своей стороны, иначе не называл Лермонтова, как пошляком, и когда я ему напоминал стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина», он отвечал: «Вот важность написать несколько удачных стихов! От этого ещё не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком!»

На впечатлительную натуру Белинского встреча с Лермонтовым произвела такое сильное влияние, что в первом же письме из Москвы он писал ко мне: «Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов».

Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательных личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга…»

Сатин старается оправдать Лермонтова, пытаясь явное злословие того выдать за юмор, но у него это плохо получается.