– Нам надо поехать к ним, – подумав, сказал Тэмуджин и посмотрел на Бэктэра. – Посмотреть, что это за люди стоят за нами.

– Нельзя не поехать, – согласился тот. – Если после такого разговора сами не поедем к ним, они потом нас и за людей считать не будут.

Тэмуджин тщательно обдумал предстоящую встречу с хамниганами. Он сразу предупредил Бэктэра и Хасара о том, что встреча с ними будет мирной. Попутно он похвалил Хасара:

– Ты сделал хорошо, что не стал меряться с ними силами. Нам нужны друзья, а не враги. Ты очень разумно поступил.

Редко слышавший похвалы от старшего брата и поначалу несогласный с его мирными намерениями, и даже собиравшийся возразить ему, Хасар быстро остыл, задумавшись над его доводом. Он долго морщил свой темный лоб, оставшись один за юртой, беспокойно дергал ремень своего кнута, оглядываясь вокруг…

На следующее утро вверх по Онону выехали Тэмуджин и Бэктэр. По важному случаю они были одеты в новые замшевые штаны и рубахи, на головах были высокие войлочные шапки. В переметную суму среди других подарков Оэлун положила кусок синей китайской ткани.

– Вручишь это старшей женщине стойбища, – напутствовала она Тэмуджина. – Подарок приличный для любого возраста.

Добравшись в полдень до горной речки, они, не останавливаясь, проехали мимо вчерашнего кострища Хасара и Бэлгутэя, черневшего недогоревшими углями на прибрежном песке, вброд перешли реку и, сойдя с коней, осторожно двинулись вглубь зарослей.

– И следов их не видно, – озадаченно говорил Бэктэр, оглядывая вставший перед ними густой кустарник, – ни на берегу, ни в лесу… Верно говорят, что в лесу легче выследить старую самку рыси, чем старуху хамниганской кости.

– Потому я и говорю вам с Хасаром, что с ними нужно дружить, а не враждовать, – Тэмуджин внимательно осмотрел подпруги на коне и решил: – Пойдем по берегу Онона. Люди всегда держатся поближе к воде.

Оглядывая незнакомые горы, возвышающиеся по сторонам, запоминая приметные скалы и деревья, они прошли время, за которое можно было вскипятить средний котел воды, когда впереди раздался собачий лай. Два крупных черных кобеля стояли на краю небольшой поляны, точно так же, как и у них выходящей к реке и, задрав головы, словно на зверя, озлобленно лаяли.

Вскоре на берегу появились знакомые по рассказу Хасара подростки, негромко окликнули собак, и те послушно умолкли, отойдя в сторону. Тэмуджин, переглянувшись с Бэктэром, подошел к подросткам вплотную и поздоровался с поклоном, прижав руку к груди, как со взрослыми.

Оэлун, живя тихой безмятежной жизнью их маленького айла, отдыхала от людского шума, мутного водоворота бесконечных женских сплетен, дрязгов, тревожных слухов, вражды между родами, чем извечно полнится жизнь в больших куренях. Крохотное их хозяйство из двух коров с годовалыми телками и семнадцати коней, за которыми смотрели сыновья, почти не отнимало времени, давая Оэлун волю и на отдых и на спокойные размышления.

Место их летнего стойбища у тенистого горного леса с легким, прохладным воздухом даже в середине лета, когда в степи все вокруг изнывает от жары, подходило ей как нигде больше. Она сравнивала духоту знойной степи, когда сопки вдали растаивают в белом мареве, а горячий воздух застревает в глотке, отдаваясь саднящей болью в висках, с здешними благословенными местами и благодарила богов за данную им с детьми передышку в этом уголке. К тому же здесь ни чертей, ни приведений или какой-то другой нечисти, как заметили они с Сочигэл, не было – верной приметой этому было то, что подрастающая Тэмулун не боялась оставаться одна в темноте и не плакала во сне, – тогда как в куренях между людьми потусторонние духи так и кишели, часто пугая даже взрослых людей.

«Жили бы люди в лесу, как хамниганы, и не мучили себя, – думала иногда Оэлун. – Много ли нужно человеку?.. Но нет, вожди жаждут власти над улусами и табунами, бьются за славу, за почести, влияние среди людей… и ведут за собою народы. Оттого и все смуты в жизни…»

Оэлун блаженствовала в покое, но иное, как замечала она, держала в себе невестка Сочигэл. С детства привыкшая к многолюдству и весельям, она и в борджигинских куренях никогда не упускала того, чтобы поболтать и повеселиться с другими женщинами. На празднествах она любила разодеться в свои китайские одежды и, уложив на голове волосы диковинной пышной шапкой, невиданной до нее среди здешних людей, выйти с накрашенными бровями и ресницами перед взоры мужчин, так, что те, увидев ее, уже с трудом отводили глаза.

Будучи второй, нелюбимой женой, она с мужем ложе делила нечасто и, так и не насытившись ласками, с плохо скрытой жаждой поглядывала на других мужчин. Оэлун нередко замечала ее голодные, затуманенные глаза, когда рядом находились молодые нойоны, и жалела ее. Она и Есугея просила почаще наведываться к младшей жене, но тот был к ней холоден.

И теперь, когда они остались одни, Оэлун все чаще видела в глазах невестки знакомый огонь женского голода, когда ей не хватает мужчины. Та, сдерживая себя при сыновьях, без них становилась раздражительной, часто срывала злобу на Хоахчин, покрикивая на нее из-за пустяков. Тяжко мучила ее жизнь вдали от многолюдных куреней. А однажды она высказалась перед Оэлун прямо:

– Если бы не прихоть твоего сына, мы сейчас не жили бы в лесу как дикие звери.

Оэлун не нашла слов для ответа, но поняла, что на невестку у нее нет твердой надежды, что в какое-то время она может подвести. Отнеся это к малому уму ее, Оэлун, все же, по-прежнему жалела ее, обиженную на судьбу, и надеялась, что как-нибудь они вместе протянут это тяжелое время, пока дети не встали на свою тропу – а там будет видно.

Думая о будущем детей, Оэлун теперь часто задумывалась и о том, что происходит в племени сейчас, после того, как распался киятский род. Снова и снова она расспрашивала Хоахчин о том, что видела и слышала та, живя у тайчиутов, старательно выуживала из ее старческой памяти все нужное для себя. Особенно дотошно она выпытывала про киятских нойонов, братьев Есугея. И по словам Хоахчин выходило, что братья-кияты, сильные и влиятельные при Есугее и Тодоене, теперь же вконец опустились и обесценились в своих достоинствах. За все это время их почти не было видно в главной ставке тайчиутов, а на больших пирах, которые были после зимней облавной охоты, они сидели ниже даже сонидов и генигесов, средних нойонов племени. Даже дети Хутулы, поначалу гонористые и беспокойные, в последнее время поутихли, и среди тайчиутских харачу теперь шли слухи, будто им прямо указали, чтобы они не слишком часто беспокоили Таргудая своими хождениями к нему.

Обдумывая все услышанное от своей служанки, Оэлун с гордостью приходила к мысли, что теперь сын ее Тэмуджин даже по сравнению со своими дядьями выглядит более достойно – несмотря на малые годы, не поддался посулам Таргудая, не поклонился ему и единственный из всех киятов сохранил честь своего рода…

Раньше не вникавшая в дела племени, относя их к мужским заботам, Оэлун теперь невольно раздумывала о тех путях, которые могли встать перед ее детьми. Узнав от Хоахчин о том, что Таргудай теперь часто и много пьет, она была рада этому: подобный человек не может быть таким уж опасным для них. Не может такой человек быть и вожаком в племени. И, преодолевая робость в душе, пугаясь собственных мыслей, она про себя мечтала: старший ее сын Тэмуджин, идя по пути своего отца, может быть, и окажется тем самым, кто поднимет общее знамя племени – ведь было такое предсказание шаманов! И тут же, страшась неизвестно чего – вездесущих ли восточных духов, проникающих в людские мысли, или высших небожителей, не любящих гордости и зазнайства – обращала красное от возбуждения лицо через черный дымоход юрты к далекому небу: «Великие вожди-небожители, простите глупую женщину, я не зарюсь на невозможное, пусть будет так, как вы сочтете нужным…»

Обращалась она и к онгонам, духам предков, особенно к тому, который был великим шаманом и имел единственный глаз посередине лба, умоляла почаще оглядываться на детей Есугея и оборонять от опасностей.