Оправдание работало слабо. В душе Артур прекрасно понимал, что просто банально получает удовольствие от написанного. Любому приятно, когда его хвалят. А когда хвалит тот, кто – ты был уверен – давно о тебе забыл, приятно вдвойне. Хвалило это письмо специфически, но весьма первоклассно:

«Вы все умрете героями (герои не могут жить вечно), а я, обливаясь стихами, буду вслух читать ваши слезы моим новорощенным детям. И они будут учить русский, потому что на нем я писала вам гадости… И, что важнее – они будут любить меня – хотя бы за то, что когда-то любили такие, как вы. Неотсюдки. Не могли же, мол, вы ошибаться?»

Артур отчаянно затряс головой, в который раз пытаясь уловить смысл в хитросплетениях этих аналогий. Он всегда считал, что навороченность изложения наносит лишь ущерб духу текста…

«Это я к тому, чтоб ты знал о своей исключительности» – любезно поясняло письмо. – «Всегда помню тебя, всегда преклоняюсь перед твоей героичностью и, смакуя оттенок собственной серости, с белой завистью вспоминаю успехи вашей яркости.

Где ты сейчас? Ясно, что на вершине. Любопытно лишь, на какой: бизнеса, интриги, славы? Тут мы немного коллеги. Я тоже на вершине. Но я – в буквальном смысле. На вершине горы. И мне здесь хорошо. Хорошо так, как никогда раньше не было.

И, вместе с тем, – радуйся, ты победил! – непереносимо одиноко. Пытаюсь заверить себя, что благодарна судьбе за то, что знала тебя когда-то, и спокойно смириться с тем, что потеряла. Фигушки! Знаешь, (говорю это сейчас, потому что уже вряд ли когда-то увидимся, а значит, выпендриваться нечего, и можно признавать поражение, не боясь, что тебе о нем станут напоминать и ерничать) знаешь, то, что я отказалась ехать с тобой – одна из самых больших моих ошибок в жизни. Сейчас бы я так не поступила… Увы, мне необходимо было пожить самой и потерять тебя навсегда, чтобы понять это».

Артур читал, тут же ставил пометки в блокноте, переписывая те данные, что могли пригодиться в поисках. Перечитывал, переписывал, повторял про себя отдельные слова и беззлобной усмешкою отвечал на улыбающиеся в «проводнике» диски. Действительно улыбающиеся…

«Ты никогда не замечал, что в «проводнике» на левой панели все диски компьютера улыбаются, – гласило письмо абзацем раньше. – Глянь – смайлик после каждого названия диска! Диск (А:). Не обращай внимания на открывающую скобки загогулину, и заметишь улыбочку диска… Это не я нашла, это один знакомый мальчик заметил и для поднятия настроения мне присоветовал» – при упоминании о любых ее мальчиках, Артура всегда в тайне немного передергивало. Разумеется, он никогда не подавал виду, потому считать издевательством эти строки повода не было. И все равно Артур всякий раз испытывал раздражение, доходя до этого места текста. А письмо, меж тем, пыталось настроить как раз на обратные эмоции: – «Вот сидишь себе в мрачняке… Под собой не чувствуешь ног, за собой – сил, над собой – ангельского покровительства… В общем – тошно, хоть стреляйся. А ты, вместо стреляния, берешь, открываешь «проводник» на компе, смотришь на левую панель и с этими самыми улыбающимися дисками здороваешься. Ты попробуй, Артур – помогает…»

Она еще много писала такого же милого, никчемного бреда. И после каждого абзаца смешно оправдывалась, перемежая оправдания такими заявочками-описаниями, от которых бросало в жар и пересыхало в горле:

«Ты извини, что я такая болтливая. Несет. Хочется выговориться. Ведь – поверишь ли – не с кем, совершенно не с кем делиться миром. Те, кто может понять – дележом чего-то другого заняты (кто денег, кто сфер влияния), а с остальными и говорить незачем. Ох, как здорово было бы сейчас, если бы ты оказался рядом!

Каждую ночь, сбрасывая с себя все одежды, просачиваюсь под шелковое одеяло, отодвигаю шторочку и смотрю за окно – в глаза небу. И впору радоваться, а я давлюсь приступом горечи, как чахоточный больной кашлем. От восторга и приподнятости плавно перетекаю к слезной подавленности. Почему? Потому что – одна. Потому что – без тебя.

Это ужасно! Небо здесь действительно пронзительно звездно, и махонькая Ялта у подножия моей горы умещается на ладони. И ветер такой сильный, что смело можно на него положиться: расставив руки, откинуться на спину и валяться в его мощных потоках… И от всего этого я делаюсь совсем дикая и прекрасная. Тело гибчает, грудь тяжелеет и наливается, волосы растут, а глаза светятся… И все это – в пустоту. Все это – ни для кого, потому что не для кого.

И я корчусь, отворачиваясь от окна грустная. Впиваюсь зубами в подушку, чтоб не выть. И вспоминаю, как когда-то – помнишь? – так же впивалась, чтоб не стонать от удовольствия слишком громко и не тревожить ночной покой дома.

Вспоминаю и реву. Лежу бессмысленно голая под напрасно шелковым одеялом в необоснованно уютном, малюсеньком домике-вагончике, в который, как и в меня, совершенно никто не заходит, и который абсолютно зря отдан до конца лета в полное мое распоряжение…Ну почему ты не рядом?!»

А еще по тексту были разбросаны вполне однозначные, шитые белыми нитками, но якобы тщательно скрываемые указания на возможные места поисков.

«Если еще не наскучила, расскажу тебе немного о своей нынешней работе. – это где-то в середине письма. – Сейчас удивишься. А, скорее, брезгливо скривишься и шепнёшь нечто вроде «как низко ты пала!» Ты ведь всегда был ужасным снобом, не правда ли?

Вся нынешняя жизнь – уход в мой персональный иностранный легион: боевое подразделение, куда поступают отчаянные люди, желающие порвать с прошлым и изменить будущее. Собираясь забыть все и быть забытой я пришла сюда, и мечты воплотились в реальность… Звучит романтично и пафосно, а между тем, все очень банально. Вернемся к фактам.

Помнишь, как всем дееспособным городом мы старательно вывешивали на двери своих офисов, редакций и прокуренных рабочих комнатушек искренние заверения, вроде: «Представители Канадских Оптовых компаний расстреливаются без предупреждения!» Помнишь? Мне и не думалось тогда, что я могу завербоваться в подобные представители…

Ты все еще читаешь мое письмо? Тогда расскажу тебе, как я нашла эту работу.

Давным-давно, еще до зимы, только-только сбежав от всех вас и приехав в Крым, я находилась на грани отчаянья. Вероятно, я сломалась бы, сорвалась бы с этой грани, вернувшись к вам послушной бездушною куклою. Но тут кто-то сверху опомнился и подбросил мне одну важную судьбоносную встречу…

Измотанная, никому не нужная, отчаявшаяся и в себе и в благостном воздухе Крыма, я плелась по пустынной набережной, каждой косточкой ощущая леденящие касания ветра и даже немного покачиваясь в такт монотонным и тоскливым шипениям гальки. С тем же звуком, с каким у нас тоскливым утром дворники сметают листья, здесь – море потрошит берег. И от этого делается совершенно жутко.

Помню, я свернула тогда в глубь парка. Город осыпался ворохом беспомощно хрустящих у меня под ногами листьев и, вместе с ними, такие же засохшие и желто-коричневые, обсыпались и гибли все мои мечты. Уезжая из Москвы, сбегая от врагов, друзей, журналистов, необходимости быть сильной и от тебя, я почему-то твердо была уверена, что Ялта – самый красивый город на свете, самый приветливый, волшебный и жизнеутверждающий – безоговорочно примет меня и поставит на ноги. Я ехала, чтобы затеряться среди ее волонтеров, найти обычную работу, поселиться в каком-нибудь неприметном сарайчике верхнего города и все свободное время посвящать единению с природой и восстановлению растерзанного московским зверятником внутреннего стержня. Я наивно полагала, что мир все так же любезен со мной, как был раньше…

Между прочим, у меня имелись все основания для таких уверенностей! Ведь когда-то давно – я была молодая, восторженная и падкая на авантюры – этот город несколько летних сезонов подряд спасал меня. Отъезд в Крым всегда был верным рецептом излечения от любых психологических дискомфортов. Ехала всякий раз автостопом. Всякий раз в поисках какой-нибудь незамысловатой, пусть и физически тягостной работенки, которая занимала бы руки, а голове оставляла возможность переосмысливать события прошедшей зимы. Месяца в Ялте хватало с лихвой, чтобы вновь обрести силы жить дальше. Этот город всегда обладал удивительными исцеляющими свойствами. Но это было давно. Слишком давно, чтобы остаться в силе.