А покамест сидеть и ждать их возвращения, отвечая при необходимости тем, кто подойдёт к двери, что они отдыхают – спят. Объяснять, что от её внимания зависит её жизнь, Катарина не стала – няня и сама прекрасно это понимала.

Переглянувшись глазами, которые только и остались видимыми на их покрашенных сажей и завязанных масками лицах, они с Пьером взялись за дверь: Катарина прикрывала с кинжалом наизготовку, Пьер открыл. За дверью никого не оказалось.

Осторожно они вошли. Закрыли и заперли дверь за собой. Выждав предварительно минуты три, чтобы глаза привыкли к темноте, стали бесшумно и осторожно спускаться, освещая себе путь узким мерцающим лучом.

Предательски выкрошившиеся и скользкие ступеньки вели прямо и вниз – они явно проходили вдоль стены комнаты и поперёк коридора, в направлении подвала.

Вскоре они добрались до потайного выхода в комнату на первом этаже – дверь была точно такая же по устройству, как в её комнате. Сквозь вынимаемую затычку на уровне глаз можно было увидеть большой полутёмный и пыльный зал.

Открывать эту дверь они не стали, а продолжили спуск по узкому, не шире пятнадцати дюймов, низкому ходу, протискиваться по которому приходилось боком. Царила абсолютная тишина. И только где-то впереди – вернее, внизу – было слышно, как вода капает в какую-то лужу. Наконец подошли к выходу в более широкий горизонтальный коридор.

Внезапно Пьер остановился. Катарина, шедшая впереди и нёсшая всё так же в одной руке кинжал, а в другой – фонарь, тоже сразу замерла, насторожившись. В луче, однако, обращённом быстро как вверх, так и вниз, ничего необычного не возникло – лишь всё тот же каменный ход.

– Что?.. – еле слышно, одними губами спросила она, сделав шаг назад, и приблизив лицо к уху Пьера.

– Ничего. – он поколебался, – Ничего. – повторил он. Но после ещё одной паузы, и видя, что она ждёт, всё же спросил:

– Скажи, Катарина, тебе не страшно?

Впервые за всё время их необычных и порой весьма драматичных приключений он обратился к ней на «ты».

Даже если бы она не знала о его чувствах к ней, это всё равно было бы нормально и уместно: от напарника в таком месте и в таких обстоятельствах однозначно зависит жизнь, и поневоле люди сближаются: думают вместе, действуют вместе, даже дышат вместе: от их согласованности и взаимопонимания зависят их жизни! И «выканье» в таких условиях не всегда приемлемо. Такое обращение сказало ей теперь, что он безоговорочно ей доверяет и подчиняется.

Она вздохнула и покачала головой:

– Не то слово. Не страшно, а – чертовски страшно. Я так не боялась даже этого виконта…

– Тогда зачем мы делаем это? Ведь можно послать солдат, или… Вооружённых слуг! Теперь обыскать это подземелье будет нетрудно…

– Нет, не думаю, что это будет лучше. Во-первых, при этом не избежать шума и огласки, и эта тварь может сбежать и затаиться. И выйдет потом, когда все уйдут отсюда и успокоятся.

Во-вторых, это может быть и кто-то из своих – в таком случае наверняка вообще никого не поймают, так как враг будет предупреждён. Ну а в-третьих… – она запнулась, но всё же продолжила, – Это касается уже лично меня. Я боюсь – боюсь идти и убивать этого незнакомца, или незнакомцев. Но я должна это сделать!

Потому что ещё больше я боюсь быть безропотной овцой.

Я не могу сидеть и ждать, пока эта мразь придёт снова за мной – мне легче видеть опасность, идти к ней навстречу, а не ждать коварного удара в спину, быть может, в тот момент, когда я буду не готова… А самое главное – мы должны осмотреть это подземелье, и понять, что здесь, и как!

Ладно, – опомнилась она, – Я слишком много болтаю. А нам нельзя шуметь. Просто идём, и сделаем это.

– Ты изменилась. Внешне ты – та же, что была год назад. Но внутри… Внутри – совсем другая. Так мыслит не женщина – но воин.

– Ты прав. Я изменилась. – она помолчала, – В том подземельи, в Понтуазском замке, во мне что-то умерло. Или родилось – не знаю. И это не связано с моим другом-самураем.

Это что-то – во мне самой.

Не знаю, плохо это, или хорошо, но главное – я до сих пор жива!

Они долго смотрели друг другу в глаза.

Затем Пьер всё же опустил свои, и, поёжившись, как от холода, криво усмехнулся:

– Это – хорошо. Но только с одной стороны.

Катарина сразу поняла, что он имел в виду, и, в свою очередь усмехнувшись и поёжившись, спросила тихим шёпотом:

– Что, трудно любить боевую машину?

– Пожалуйста, не говори так!

– Ладно, не буду. И я постараюсь исправиться. Буду ласковая и смирная.

– Ага. – он не удержался и фыркнул, – Восемьсот девяносто второе заявление в этом духе… А я как будто верю.

– Нахал! Меня окружают одни юмористы! Вначале няня, потом ещё и ты… Я пожалуюсь на вас обеих барону. Ну просто невозможно проявить нормальные женские чувства и качества!

– Пардон, сударыня, виноват! Уже молчу. – он стоял, скромно потупив взор. Но Катарину это не обмануло. Впрочем, как можно сердиться на него?

– Ну то-то! – она тяжко вздохнула, покачав головой, – Спасибо, конечно, за небольшой отдых… хм… И за хороший совет. Я поработаю над своей женственностью. Но – потом. А сейчас нас ждёт работа. Будем же осторожны.

– Да. – тон его снова был серьёзен, – Я готов.

– Тогда идём.

Они вновь бесшумно двигались сквозь лабиринт узких сырых коридоров и проходов каменных катакомб, иногда явно углубляясь на десятки футов ниже поверхности земли, иногда опять поднимаясь по ступеням из грубо обработанного тёмного камня.

Шли не быстро, чутко прислушиваясь и постоянно оглядываясь уже хорошо привыкшими глазами. Судя по карте, которую составила Катарина, они уже прошли под соседнее здание. Проход свернул, чтобы остаться в пределах замка, но оставался сырым, тесным, с очень низким потолком.

Наконец они пришли туда, куда неизбежно должны были прийти – на развилку.

В крошечной каморке с чуть более высоким потолком сходились четыре коридора.

Три, в том числе и тот, по которому они прибыли, продолжались в горизонтальном направлении, а один – особенно старый и сырой, со стенами из очень больших и старых, чёрных от воды и времени, камней, вёл вниз. Узкий тусклый луч их фонаря не мог нащупать конца ни одного из коридоров.

Сверившись с планом и подумав, они запомнили расположение своего коридора, и двинулись вниз. Держались теперь особенно тихо и настороженно. Спуститься пришлось футов на пятнадцать-двадцать. Ход был чуть пошире, идти можно было нормально.

Ступени вновь перешли в горизонтальный ход. Как прикинула Катарина, они уже оказались ниже уровня подвалов футов на десять.

Здесь было гораздо холодней, и, хоть это и казалось невозможным – ещё сырее. На полу и стенах белели пятна плесени и запах стоял соответствующий. Ход часто поворачивал и дважды разветвлялся. Но они, посветив в боковые коридоры, и убедившись, что всё чисто, каждый раз выбирали более широкий центральный коридор.

Карта здесь уже не очень помогала – без компаса чётко проследить все повороты и направления было невозможно. Наконец минуты через четыре осторожного движения, они прибыли в помещение, которое могло бы в своё время служить пыточным подвалом.

На стенах висели крючья, цепи и колодки, у дальней стены стояло массивное кресло с железными кандалами для рук и ног, к потолку были приделаны блоки с остатками полусгнивших верёвок. У широкого каменного очага были сложены грудой металлические штыри и кочерга. Здесь же лежали и дрова – по виду сухие, и, следовательно, принесённые недавно. Труба над очагом поражала шириной. А ещё – следами свежей копоти поверх старой.

Катарина опустилась на корточки и пощупала золу. Та ещё не пропиталась влагой.

– Не больше двух дней. – сказала она Пьеру. Тот кивнул.

Они подошли к дубовой массивной двери напротив коридора, по которому пришли. Замков и засовов на ней не было. Переглянулись. Пьер без лишних слов схватился за ручку, Катарина заняла позицию сбоку двери, готовясь метнуть кинжал, если фонарь высветит врага.