Тяжелые плотные шторы на окнах надежно защищают мою комнату. «Там» – светит яркое солнце, «здесь» – царит привычный полумрак. Это мой маленький уютный мир. Большой письменный стол, оставшийся еще от отца, пахнет старой древесиной и чем-то неуловимым, но очень приятным. Наверное, такой запах имеют знания, впитанные столом за всю его жизнь. Недавно в нем завелся какой-то жучок, который все время тикает, как часы.

«Тик-так, тик-так», – по неутомимому труженику можно отмерять время.

Древний компьютер, стоящий на потертой поверхности стола, наоборот, молчит. Я давно его не включала. У мамы сейчас не хватает денег на Интернет, поэтому я уже несколько месяцев не выходила «в свет».

В углу комнаты в темноте скрывается книжный шкаф. Книги в нем расставлены в совершенном беспорядке – мама говорит, что я неряха. Если судить по тому, что на кресле валяется «математика» за шестой класс, придавленная сверху географическим атласом, раскрытом на карте Африки, а на ковре перед шкафом рассыпана годовая подписка старых потрепанных литературных журналов, то, наверное, мама права.

В коридоре, возле дверей комнаты, в клетке посапывает моя единственная подружка – шиншилла Шушине. Для всех родственников и знакомых (то есть, для меня с мамой) – просто Шуша. Ей уже исполнился год, пушистик младше меня на одиннадцать лет. Шуша, как и я, бодрствует ночью. И я хорошо ее понимаю. Ночью нет такого убийственного света солнца, от которого горит кожа, и ты теряешь сознание от боли.

Но сейчас я сплю ночью, а днем – нет, так как у меня есть Тайна. Но не только из-за этого. Время идет к лету – у моей мамы в школе много работы и она очень устает. А гулять по ночам сама я боюсь. Нет у меня никаких фобий. И с ума я не схожу. По ночному городу сейчас опасно ходить одинокой девочке. Если признаться самой себе, то страх у меня все-таки есть. Я боюсь полной луны. Вернее, яркого лунного света, хотя он совершенно безопасен. А вот солнечный свет для меня, как и для других больных порфирией, смертелен.

С улицы донесся веселый детский смех – мальчишки гоняли мяч. Очень хочется выглянуть, но нельзя. Кожа на свету мгновенно покроется ранами – у нас обычные стекла на окнах. У мамы никогда не хватит зарплаты учительницы, чтобы поставить стекла с защитой от ультрафиолета. Поэтому темные шторы – моя единственная броня.

Ирония судьбы – я одна на сколько там тысяч? Двести? Или вообще на миллион? Я горько усмехнулась. Кому нужна такая уникальность? Не хватало еще расплакаться. Нет, Валя, ты не будешь плакать. Пусть они бегают там, под солнцем, и веселятся. Пускай. Не злись на целый мир, он ни в чем не виноват. Не смей жалеть себя! Лучше вытри слезы и посмотри в зеркало. Давай же, посмотри на свое лицо. Ну и что, что кожа очень бледна и глаза покраснели от слез. Все равно ты красива. И очень умна. Да, умна! И ты выучишься в школе, пускай даже заочно. А потом поступишь в институт. Я видела такие институты, где образование получаешь прямо в Интернете. А потом… Я сама не знаю, что будет потом. От порфирии может вылечить только чудо, так сказал врач. Я слышала. Мы с мамой уже привыкли к такой ночной жизни, когда можно гулять по городу и не бояться солнечного света. Привыкли к шепоту соседей за спиной и сочувствующим взглядам. Я их не замечаю. Но порой так хочется надеяться на чудо. Изредка, пряча от маминых взглядов ожоги на руке, я слегка отодвигаю шторы и проверяю – а вдруг! Но чудес не бывает. Есть только темная комната, уставшая после работы мама, которой я доставляю столько хлопот, и моя болезнь.

Одно время я много общалась по Интернету с такими же, как я. Ну их. Плаксивые дураки, замкнутые на своих проблемах. Жизнь продолжается. Я подошла к клетке и просунула сквозь прутья засушенный листок клевера. Шуша слегка приоткрыла правый глаз, поленившись полностью проснуться, и сжевала лист, сделав одолжение для хозяйки.

Столкнув на пол «математику», я уселась в кресло, поджав ноги, и раскрыла свой географический атлас. Так, сто сороковая страница… Маленькие люди в разноцветных купальных костюмах стоят на желтом песке тропического пляжа. Зеленые пальмы задумчиво качают длинными листьями. А до самого горизонта море. Оно играет лазурными красками под ослепительным солнцем. Бескрайняя вода притягивает взгляд и не дает отвести глаза в сторону. И над морем такое же огромное небо. Необъятный простор, пронизанный лучами солнца.

Я не жалею о том, что не увижу другие города – все они похожи друг на друга.

Не жалею о своей судьбе одиночки, навечно запертой в комнате.

Жалею лишь об одном: я никогда не увижу моря. Я не опущу ноги в теплую воду, распугивая маленьких рыбок и сердито убегающих по песку крабов. Не буду кидать еду чайкам, подставляя лицо ласковым солнечным лучам. И морской ветер не будет развевать мои длинные каштановые волосы. Я не почувствую его свежее дыхание с горстями соленых брызг.

Я осторожно захлопнула страницы книги, словно опасаясь выплеснуть из фотографии море или случайно раздавить свою мечту. Атлас так и остался у меня на коленях, а я закрыла глаза и представила, что нахожусь на тропическом пляже среди веселых людей с фотографии. Кто-то бросил мне красный в полоску мяч. Я отбила его в сторону. Он долго летел высоко-высоко в небесную синеву, туда, где возмущенно кричали чайки, и никак не хотел падать на горячий песок. Назад он так и не вернулся. А я уже скользила по белому туману между явью и сном.

Впереди виднелись зыбкие очертания моего Города, моей Тайны. Я не шла – я плыла сквозь туман. Я растворилась в молочной дымке. Белые потоки подхватили меня и несли вперед, чтобы через несколько мгновений, а может быть, и через вечность, бережно опустить на пустынной улице Города.

– Валя, ты опять спишь днем сидя?

Чей это голос? Это же меня мама зовет. Стоп! Почему день? Разве сейчас день? Назад! Мне нельзя днем в Город. Я вырвалась из объятий сна, сбрасывая белые щупальца тумана, не желавшие меня отпускать.

– Я забежала с работы на обед, гляжу – ты вновь спишь в кресле. Ложись в кровать.

«Гляжу»… Не «гляжу», а «смотрю». Тоже мне, учительница, а правильно говорить не умеет.

– Ну и что? А может, мне так удобно!

Зачем я грублю? Откуда во мне такое раздражение? Я рухнула в свою незастеленную кровать и накрылась с головой одеялом. Мама только тяжело вздохнула и ушла на кухню бренчать кастрюлями. Вскоре потянуло вкусным суповым запахом, пробиравшимся под одеяло.

– Иди есть, горе ты луковое, – мама отвернула край одеяла и погладила меня по голове, словно маленького ребенка.

– А почему луковое? – спросила я, вытирая выступившие слезы, и улыбнулась.

Белый туман под ногами, вздрагивающий и мягкий, щекочет лодыжки. Надо мной сверкающие звезды, те самые, что смотрели недавно в открытое окно. Я все еще чувствую прохладный ветер, ворвавшийся в комнату вместе со светом звезд, но дорога сна уже влечет меня к Городу. Ночной ветер подталкивает в спину: «быс-с-стрее, быс-с-стрее…», молочная дорога накатывается на каменную кладку, словно морской прилив, отбегает назад, и я оказываюсь на широкой улице.

Ранняя ночь в Городе.

Ни свет, ни тьма.

Туманная дымка, пронизанная мягким светом, но не опасным, а очень приятным. Она заполняет улицу, слегка размывая очертания окрестных домов, меняет цвет неба. Чуть позже – обжигающий свет и непроглядная тьма. Сейчас у меня есть несколько часов сна для прогулок по моему Городу, пока стена ночного кошмара-темноты еще не нахлынула на изменчивые улицы, а с другой стороны его не затопила волна света.

– Здравствуй, – сказал Симург. – Я ждал тебя. И не только я. На площади опять скучает этот мальчишка.

– Спасибо, Симург. Я сейчас пойду к нему… Здравствуй, – поздоровалась я с пустотой.

Каждый камень, на который я ступала, отзывался громким сердитым гулом. Пускай сердятся, это ведь мой сон, и я имею полное право идти по дороге, которую сама же и «приснила». Хотя, может быть, вся дорога и каждый ее камень, спят в моем сне, поэтому тут такая тишина. Если бы на меня так неожиданно наступили, я бы тоже рассердилась.