С уничтожением этого пулеметного расчета для штурмовой группы русского лейтенанта освободилась узкая мощеная бревнами гать. Лейтенант подал знак танку, что ворочался перед тающей кучкой красноармейцев. Загремели цепи. Минуту спустя то, что осталось от обер-ефрейтора, было расплющено, как катком, и у красноармейцев не было даже возможности обыскать его подсумок.
После того как гусеницы прошлись по обер-ефрейтору, еще и самолет-штурмовик вогнал свои разрывные снаряды в месиво из изорванного в клочки обмундирования, плоти и крови.
Вот тогда-то обер-ефрейтор обрел наконец покой. Четыре недели источал он сладковатый запах — до тех пор, пока его кости еще валялись в лесной траве. Но гроба своего он так и не обрел.
Спустя два дня после того, как обер-ефрейтор потерял руки, капитан подписал извещение, подготовленное фельдфебелем. Обычно таких извещений скапливалось несколько. В тот день капитан подписал их семь. Фельдфебель и при такой работе не забывал о дисциплине: извещения складывались им стопкой, по порядку, согласно воинскому званию пропавшего без вести. Извещение об обер-ефрейторе следовало за извещением об унтер-офицере. Тем самым фельдфебель придавал делам определенный порядок. И это способствовало тому, что фельдфебель сделался на командном пункте роты человеком незаменимым. А то, что, действуя так, он повиновался именно судьбе, он не знал. Только обер-ефрейтор смог бы сообщить, что унтер-офицера накрыло первым же залпом и что сам он был с силой брошен в воздух секундой позже. Но обер-ефрейтор больше не мог докладывать. К тому же у него не было руки, чтобы приложить ее к стальной каске, отдавая воинскую честь. Так по неисповедимому решению все было направлено в нужное русло.
Капитан уже отвык, подписывая извещения, спрашивать фельдфебеля, был ли погибший женат и жива ли его мать. Когда будут подписывать извещение о нем самом, то тоже ничего не спросят. В конце концов, эти вопросы никому благодеяния не оказывают. Погибшему все равно. Капитан хотел жить, как и все они хотели жить. И пришел к убеждению, что лучше не быть героем, зато остаться в живых.
Как только к тому представлялась возможность — а она представлялась почти каждую ночь, — он пытался заключить сделку с богом, о котором последние десять лет не вспоминал. Он предлагал богу — в зависимости от силы огня, обрушивавшегося на блиндаж, — то руку, то ногу. В качестве добровольной платы за свою жизнь. Когда русские штурмовали гать, он в качестве жертвы предлагал богу даже обе ноги. Только о зрении своем капитан никогда не заикался. В своих молитвах он избегал говорить об этом.
Но бог не выказывал до сих пор желания заключить с ним сделку. Может, таким образом бог мстил ему за десять лет отступничества? Капитану было трудно — спустя столь долгое время — опять установить с ним отношения. Вести разговор с позиций штудиенрата[10] при данных обстоятельствах было бы смешно. Намного лучше предстать перед господом в качестве командира роты. Но в таком случае легко ли вести переговоры о собственной жизни? В этой роли капитан был вынужден каждый раз откладывать свою просьбу под конец молитвы. И ее важность он мог обосновать только тем, что объявил себя готовым на особые жертвы. К идее просто униженно просить бога сохранить ему жизнь он пришел гораздо позднее — когда был вынужден ожидать в своем блиндаже, бросит туда русский, находящийся снаружи, ручную гранату или нет. После десяти лет работы учителем капитан не мог знать, что бога к исполнению таких просьб не принуждают.
Один ефрейтор, ни единой мыслью не устремляясь к богу, так долго скребся в земле ногтями, что кожа на кончиках его пальцев повисла клочками. Потом он спокойно наблюдал, как мухи и комары садились на кровоточащее мясо и доставляли в его тело некие вещества, в которых он нуждался для выполнения своего плана. Спустя несколько дней он прибыл на перевязочный пункт с распухшими руками, с лихорадкой и с симптомами других, с трудом определяемых болезней. Этот ефрейтор выбрал наипростейший путь. Ему не нужно было мучиться отношениями с богом. Он уже с двадцати лет не ходил в церковь. И позже не ощущал в этом никакой потребности. И бог никогда больше не посетил его.
Но все это имело только опосредованное отношение к извещению о пропавшем без вести обер-ефрейторе. В непосредственное же соприкосновение с ним вступил ротный связной, когда небрежно запихнул эту бумажку в свою сумку вместе с курительной трубкой и горсточкой семечек, которые он отобрал у русского пленного. Задержаться на ротном КП связному никогда не удавалось.
Дорогу к батальону никак было не назвать собственно дорогой, и уж во всяком случае — дорогой безопасной. Каждый день протоптанной тропинкой связной много раз спасался бегством от смерти. Тому, что он так часто состязался с нею, он был обязан главным образом фельдфебелю, который без устали придумывал важные донесения в батальон. Тем самым присутствие фельдфебеля в ротном блиндаже оправдывалось необходимостью. И фельдфебель должен был ежедневно доказывать это, чтобы капитану не пришла в голову мысль отправить его командовать взводом на самый передний край. А что это всего лишь вопрос времени — когда оба ребенка связного станут сиротами, — фельдфебеля не волновало.
Особенно боялся связной первой сотни метров перед ротным КП. По КП пристрелялся русский миномет, регулярно осыпавший едва заметный холмик осколками. Никто из угодивших под обстрел и более секунды продолжавших лежать на земле не оставался в живых: русские снайперы били в любую неподвижную цель. И связной и фельдфебель знали это.
Когда фельдфебель, тем не менее, отсылал связного без всякой на то необходимости назад, тот каждый раз давал себе зарок отомстить ему за это. Он никогда бы не убил человека, даже врага, намеренно, но фельдфебелю при первой же атаке непременно выстрелил бы в спину. Фельдфебеля он ненавидел. Ниже левой лопатки, на расстоянии и пол-ладони, находится сердце. Некоторые анатомические познания были частью профессии связного. Его гордостью. Каждый раз, когда он пробегал критические сто метров, он думал об убийстве. Потом начинался дикий кустарник, и опасность оставалась позади. Угодить здесь под пулеметный обстрел можно было лишь случайно.
Почти безнадежным путь связного становился тогда, когда ему приходилось пересекать высоту. У нее было сходство с лунным пейзажем. Только на луне вряд ли можно встретить гигантскую стальную мачту высоковольтной линии электропередач: наружу выпирали ее распорки, деформированные прямым попаданием. Впрочем, мощное бетонное основание сумело устоять под бомбами всяческих калибров. Неподалеку от рухнувшей мачты связному встретилась солдатская могила. Вероятно, она появилась здесь еще со времен наступления. Низкая березовая ограда обрамляла насыпанный холмик. Крест с именем был расколот взрывом гранаты. В роте этот холмик называли «могилой неизвестного солдата».
Эта высота с упавшей мачтой подошла бы в качестве наблюдательного пункта для всего участка фронта. Однако устанавливать на перепаханной земле стереотрубу было так же бессмысленно, как сунуть зеркало в работающую бетономешалку.
Когда связной, точно привидение, пробирался по высоте, ему казалось, он пребывает в ином мире. Закон тяготения здесь не действовал. Под снующими со всех сторон пулями и осколками связной скорее летел, чем бежал. Любая мысль сейчас была бесполезной тратой времени. Холодный ветер не переставая свистел над голой землей. Связного принимало к себе царство духов. Его преследовали всадники Апокалипсиса. Впереди — Смерть на тощем коне. Ни дерева, ни кустика, ни травы. Лишь изуродованная песчаная земля. В воронках тут и там мутные лужи.
И тем не менее, на высоте жили люди. Ефрейтор и еще два человека. В одну из ночей они руками и коротким заступом прорыли под бетоном нору. И там, в укрытии, чутко прислушиваясь, они ждали теперь своего часа, который должен был наступить, если роту уничтожат в окопах. Тогда вместе со своими подрывными зарядами им следовало устремиться навстречу вражеским танкам и, уже со смертельным свинцом в теле, дрожащими руками прикрепить взрывчатку к ползущим мимо стальным чудовищам. Именно этого момента и ожидали они, час за часом, день за днем. В надежде, что он для них никогда не настанет. Над ними, кряхтя, содрогался бетонный блок. По стенкам укрытия сыпался песок. Если танки и не появятся, то определенно наступит момент, когда к ним вплотную придвинется бетонная глыба. Сотрясаясь от разрывов, убежище становилось все просторней и просторней. И с каждым днем было все яснее, что бетонная пята под тяжестью стальной мачты однажды-таки раздавит этот воздушный пузырь. И все же они не собирались выбираться наружу. Не укрываться же в воронке, чтобы часом позже умереть.
