Все знают, что выхода из ловушки нет, все всех знают в лицо, и все тем более ненавидят свой жребий, что верят в его неотвратимость.

Вопрос, саднящий мою читательскую душу: а почему все так легко верят, что приговоренный к смерти — действительно предал? Хотя на самом деле никого он не предал: заботливый к читателю автор объясняет, что предательство его — мнимое, на самом деле хитрый гитлеровский следователь отпустил его — только его одного из схваченных «партизанских пособников», чтобы тот от безвыходности согласился сотрудничать с немцами.

И этого оказалось достаточно, чтобы все поверили в предательство! Да какую же надо иметь в душе готовность, какое ожидание предательства чуть не от каждого, кто рядом, чтобы такие провокации удавались! Хитроумных следователей хватает и среди гестаповцев, и среди наших особистов, но готовность поверить в измену — это уже от состояния душ.

Сколько ни штудирую немецкую половину книги — среди немцев «нет предателей», даже если они есть. То есть: казнят там неотвратимо и безжалостно, если солдат не выполнил приказа или нарушил закон. Но не вынимают душу, ибо понимают, что дело не в душе, а в ситуации. На немецкой стороне столько же попыток словчить и скомбинировать, уклонившись от приказа и воинского долга (и это «нормально»: война ведь!), сколько на нашей стороне страха быть заподозренным в предательстве (это тоже «нормально»: война есть война).

Блестящий выворот германской практики в юмор демонстрирует Вольфганг Борхерт в следующем пассаже на тему калькуляции: «(Инвалидам войны половинная скидка. Одноногий за свою жизнь 7862 раза проезжает на трамвае за половинную плату. Он экономит 786 марок 20 пфеннигов. Значит, его нога, давно сгнившая под Смоленском, как-никак стоила 786 марок 20 пфеннигов.) Но они счастливы, эти люди в трамвае. Должны быть счастливы».

Еще бы: судьба с ними расплатилась милостиво.

Некий солдат у Гайзера надеется выйти из ситуации иначе. У него тоже есть шанс «заключить сделку с Богом», предложив Всевышнему руку или ногу — в зависимости от силы огня русских (как это делает капитан в «Связном» Ледига), но он избирает иную «калькуляцию»: меняется на разводе с сослуживцем (приспичило сбегать на свидание, «задрать юбку» новой знакомой). Разумеется, ни о какой измене родине тут нет и речи: нормальная калькуляция, с обещанием: «когда-нибудь я реваншируюсь перед тобой за это дело».

Сделка закончилась плохо: чтобы убедиться в этом, достаточно узнать, кого угрохала судьба на этот раз, то есть узнать, кого она угрохала вместо тебя.

Для этого надо подойти к укрытому трупу и, отогнув покрывало, посмотреть в лицо…

Посмотреть в лицо — значит, выпасть из цепочки, из общей связки, из команды и — поступить так, как поступает… просто человек с другим человеком. Если это хорошие люди.

Ответ универсален по обе стороны фронта: может, человек он и хороший, но воюет против нас, и потому жалость по отношению к нему противозаконна.

А все-таки таится она, жалость, где-то в тайниках сознания. И противозаконно, рискованно — кто-то кого-то отпускает… А если это провокация? Очень может быть. А если действительно жалость? Тоже возможно: мог бы пристрелить, а отпустил. Да еще и сказал что-нибудь душеспасительное…

Один эпизод в повести Бакланова замечательно раскрывает те бездны, которые распахиваются — в противоположные стороны — от попытки душеспасительного контакта.

Место действия — хата в поселке, недавно отбитом у немцев. За столом — наши офицеры. Хозяйка. Хозяйкин сын, мальчик лет восьми, не отводит голодных глаз от банки с фаршем и не решается попросить поесть.

Далее — рассказ хозяйки о сыне: почему он такой запуганный: «Ляканый вин у нас. Туточки нимець стояв у хати. Ладний такий з себе, лаявся всё, чому потолок низький. И не сказати, щоб лютий був. Другие знаете яки булы! А цей — ни. Суровий тильки. Порядок любив. А воно ж мале, дурне, исты хоче. И, як на грих, взяло со стола кусок хлиба. Привык, шо своя хата — взять можно. А нимець схопыв його. „Вор! — каже. — Вор! Красты не можна, просить треба“. С того часу сяде за стил, покличе його, як цуценя, дасть хлиба. И всё учить, учить, пальцем о так погрузуе. Йому б „данке“ сказать, а воно с переляку уси слова позабуло, мовчить тильки. А нимець гниваеться. Поставить його вон туда в угол, пистолет наводить. „Пу!“ — каже. Воно и заикаться стало. Уж я ховала його. Нимець на меня ногами топоче: „Мамка! Сын мне гиб! Гиб! Воспитывайт!“».

Позиция немца: если парень нарушает правила поведения, его надо как следует припугнуть — закон превыше всего!

Позиция матери: да какой там закон, когда немец ворвался в нашу жизнь и перепуганному пацану угрожает за то, что тот со своего же стола хлеба хочет взять… Со своего? Или уже не своего?

И позиция третьего человека в этом «контакте душ» — самого автора, лейтенанта Красной армии, которому предстоит ценой крови навести справедливость.

В связи с этим — вопрос: почему именно «проза лейтенантов» так мощно врезалась с начала шестидесятых годов в литературный процесс, навсегда встав между прозой «генеральской» (назову Симонова) и «солдатской» (назову Астафьева)?

Отвечу: именно потому, что лейтенант стоит между солдатом, вкопавшимся в землю, и генералом, решающим, как расставить войска (и где выкопать окопы).

Лейтенант воюет, находясь между этими эшелонами. Между высшей и низшей точками обзора. Между полюсами осведомленности-ответственности.

Он может не знать: горит в его полосе немецкий танк, или это горит наш транспортер, подожженный немцами. А действовать должен. На свой страх и риск. Пластаясь между ошибкой, за которую его обвинят в неумелости, в нерешительности, а то и в измене, — и успехом, путь к которому надо еще нащупать методом тыка, или, по-фронтовому говоря, боем. То есть кровью.

Страх тонко, точно и не без издевки высвечен хотя бы у Воробьева: новоявленный «особист», побелевший от испуга, что его пошлют в разведку, и бывший сиделец, переспрашивающий: «За что сидел? За испуг воробьев на казенной крыше». В 1962 году сказать яснее было нельзя, солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» еще и не брезжил на литературном горизонте — однако терпкие намеки уже проскакивали в печать. И страх обозначался в смелой прозе как реакция на вздор.

Но обозначалось и другое: невыдуманность этого вздора.

Вот невыдуманная «калькуляция»: лейтенантов после каждого боя присылают пополнять убыль в дивизионе; после следующего боя их опять не хватает.

Вот невыдуманная топография: край карты, дальше остатки дивизиона надо вести по компасу, что плохо. Вести наугад, не очень понимая, где теперь свои, где немцы, что еще хуже. Вести молча, боясь обо всем этом проговориться. И это уже совсем плохо.

А вот и субординация: начальник штаба погибшего дивизиона на доклад к вышестоящему начальству является как на допрос.

«Если бы об этом бое, во время которого почти безоружные люди сожгли шесть танков, дрались до последней возможности, дрались и умирали, не пропуская немцев», если бы об этом бое рассказывал погибший командир, которому нечего было стыдиться, «он бы рассказывал с болью, но и гордостью». А уцелевший должен оправдываться. И хотя выиграть тот бой было невозможно, приказ был правилен: «Задержать немцев хотя бы на короткий срок, выиграть время, пока подойдут артиллерия и танки, задержать теми силами, которые имелись поблизости, иначе прорыв мог разрастись и стоил бы еще многих и многих жизней… Война есть война…»

Чего здесь больше: военной логики или фатальной обреченности? Соображать там, где ничего вовремя не сообразишь. И мучиться потом: достойно ли погибли? Всю жизнь мучиться.

У Гранина в повести «Наш комбат» эта психологическая мука уже так далеко отстоит от событий, что описана не без теплой иронии.

В постаревшем, поседевшем городском жителе с авоськой, в велюровой шляпе и голубом галстуке не узнать уже того молодого, подтянутого, щеголеватого комбата в фуражке набекрень, бойцы которого тщетно старались выбить немцев из укрепленного «аппендикса», язвившего нашу оборону в страшные месяцы ленинградской блокады.