— У меня капризно-скучающий вид, потому что у моделей всегда такой вид.

Я подцепил из своего фруктового салата виноградину.

— У моделей?

— Да, у моделей, когда они ходят по подиуму во время показа мод. У них всегда капризно-скучающий вид, ты разве никогда не замечал?

Я вспомнил губку, которой моя жена терла ногу, и эту ее реплику: «Если ты сравниваешь меня с камнем, который тебе каждый день приходится вкатывать в гору, то мне, видимо, лучше от тебя уйти».

— Ага, — кивнул я Ребекке, — теперь я понял, что ты имела в виду.

Но это была неправда. Я далеко не так часто смотрю показы мод, и, даже если такое случается, к лицам моделей я не приглядываюсь.

— Я подумала, что если я напущу на себя капризно-скучающий вид, то все решат, что я модель. Но похоже, я ошибалась.

— Мне не пришло в голову, что ты модель, но это, разумеется, ни о чем не говорит, потому что, когда я смотрю на человека, я редко представляю себе, что он модель.

Я выудил из фруктового салата еще одну виноградинку, немного покатал ее в ладони и уронил обратно. У нее оказался испорченный бочок.

Она это серьезно или только чтобы посмотреть на мою реакцию? Я тоже порой говорю некоторые вещи лишь для того, чтобы посмотреть на реакцию. Когда я однажды сказал об этом своей жене, она расплакалась.

— О чем ты плачешь? — спросил я.

— О том, что ты с собой сделал! — ответила она.

Надо же! Оказывается, люди что-то с собой делают. Как писатели пишут книги или киношники снимают картины, точно так же люди что-то делают с собой. И то, что сделал с собой я, представляло, судя по всему, плачевное зрелище.

— А чем ты еще занимаешься кроме того, что отвозишь в Нью-Йорк статуэтки, изготовленные людьми, страдающими псориазом?

Молодой китаец унес наши тарелки. Обычно я всегда приходил в этот ресторан с женой, но здешний персонал отличался скромностью.

— Я плохо функционирую, — сказала Ребекка.

Я откинулся на спинку стула. Моя жена никогда не оставляла пятен на скатерти, я же, как ни старался, сажал их всегда и помногу. Вот и сейчас я опять насчитал три крупных пятна и еще несколько помельче.

— Почему ты так решила?

— Ах, да все говорят.

Ее интонация и то, как она пожала плечами, казалось, намекали на то, что я спрашиваю глупости.

Моя жизнь близилась к своеобразному рубежу. Трубочисты оставили возле моего открытого камина карманный фонарь, я написал им письмо и даже предложил лично занести им фонарь; моя жена уехала в Вену, у каждого из нас был свой собственный холодильник; мои долги с каждой секундой росли; вдобавок я сидел сейчас напротив женщины, уверявшей, что у нее некрасивые руки и ноги и что она, кроме всего прочего, плохо функционирует. Вероятно, мне следовало поспешить домой. Ночной кошмар — это слишком громко сказано, но все же это был сон, от которого мне чем дальше, тем все сильнее хотелось очнуться. Единственное затруднение — это то, что порой жизнь вообще кажется мне сном, от которого хочется поскорее очнуться.

Но я не пошел домой, а сказал следующее:

— Хорошо функционировать — значит притворяться.

Так поздним вечером с моих губ сорвалось отеческое наставление. Что-то вроде: «Это так со всеми, не бойся, детка, жизнь — это всего лишь кукольный театр для взрослых».

Она кивнула с таким видом, словно ей уже не раз приходилось это слышать.

— Ах, — вздохнула она, — наверное, мне никогда не стать хорошей любовницей.

Что-что, я не ослышался?

— Я не об этом, — строго сказал я. — Я говорил о функционировании.

— А ты сам хорошо функционируешь? — вдруг спросила Ребекка.

— Да в общем, не жалуюсь, — ответил я и притворился, будто пытаюсь затереть пятно на скатерти.

Смерть меня еще не коснулась, но умирающих я успел повидать, у одних это дело двигалось быстро, у других медленно, однако моя собственная смерть еще не стояла на повестке дня, хотя моя жена неоднократно указывала мне на близорукость подобной уверенности. Чем больше времени я проводил с Ребеккой, тем сильнее ко мне подбиралось предчувствие скорого свидания со смертью.

— Тебе не кажется, что люди, за редким исключением, красивей, когда улыбаются? — спросил я и посмотрел на нее, немного склонив голову набок, со слегка ироничной улыбкой на губах.

Возможно, она готовилась стать роковой женщиной, но ее обучение страдало пробелами, и в результате сейчас я сидел за столом с бракованной роковой женщиной, которая наполовину еще оставалась троллем. Похоже, всю свою жизнь она была тем, что хотели в ней видеть другие, — есть люди, которые всегда принимают окраску окружающей среды. Вот только я не знал, какой хочу ее видеть я. Во всяком случае, пока я этого не знал.

Ребекка не разделяла моего мнения об улыбающихся людях.

— Это на самом деле так, у моделей всегда капризно-скучающий вид, — ответила она.

Если у всякого одиночества есть запах, то какой запах был у ее одиночества? Я принюхался, но ничего не почувствовал. Правда, у меня был заложен нос: то ли начиналась простуда, то ли как раз заканчивалась. Я за этим не следил. Простуды приходили и уходили.

Я перевел разговор на другую тему:

— Один француз как-то раз сказал мне, что единственное, чего хочет мужчина, — это рассмешить женщину.

А неплохо выразился тот француз. И пускай это была ложь, но ложь прекрасная, из тех, что пусть на несколько секунд, но возвышают нас.

— Ах, — вздохнула Ребекка, — такого француза мне еще встречать не приходилось.

Тем временем в тарелку со спагетти высыпали тертый сыр. Мы с ней с интересом наблюдали.

— Ты его лично знаешь, этого француза? — спросила Ребекка.

— Он исчез из моей жизни, — ответил я, — но фруктовый салат здесь вкусный, они готовят его каждый день, и всегда из свежих фруктов.

В этом ресторане не было муляжей рыб, которые можно рассматривать. Не было здесь и коллекций бабочек, и динозавров тоже не было. Только горстка натертого сыра, штук двадцать лотерейных билетов у меня во внутреннем кармане, да еще кучка стариков, местных завсегдатаев, которых я видел до этого уже раз шестьдесят. Некоторые сдавали прямо на глазах, день ото дня. Интересно, когда и ты начнешь сдавать день ото дня, сам это заметишь?

Ребекка немного помешала фруктовый салат — она его все-таки заказала.

— Ешь на здоровье, — подбодрил ее я, — сегодня это бесплатно. — А спустя некоторое время поинтересовался: — Где ты научилась так ловко обращаться с ножом и вилкой?

— В английской частной школе. Мясо там давали — прожевать невозможно, зато мы научились красиво вести себя за столом.

— И что же это было за мясо?

— Понятия не имею, только оно было несъедобное.

— Тебя там били? Палкой?

— Нет, но меня регулярно ставили в угол лицом к стенке.

— Мне это хорошо знакомо, — вздохнул я.

У моей жены тоже были пациенты, которые целые дни проводили уткнувшись носом в стенку.

Пожилая супружеская пара рядом с нами с трудом поднялась из-за стола. Двое официантов под руки потащили старика через весь ресторан к такси. Его жена несла его трость. Мне нравится чувствовать себя окруженным инвалидами и людьми в бедственном положении. От этого собственная ситуация кажется еще более-менее терпимой.

* * *

В тот же день мне позвонила жена. Ее доклад о невменяемости был воспринят благожелательно. Конечно, немного странная тема для конгресса, посвященного сновидениям, но что поделаешь — такая уж у нее была специализация. Она опубликовала на эту тему несколько статей.

В день отъезда она попросила меня еще раз прочитать ее доклад. Я вычеркнул несколько слов и в нескольких местах разбил длинные предложения.

— Все понятно, о чем идет речь? — спросила она меня в такси по дороге в аэропорт.

— Да, — ответил я, — все совершенно ясно. Когда я тебя прикончу, я прикинусь невменяемым, у меня ведь получится?

Она не засмеялась. В ее докладе как раз поднимался вопрос о том, можно ли установить степень невменяемости. Возможно ли такое в принципе? Является ли человек, тщательно подготовивший преступление, по определению вменяемым? И имеет ли концепция невменяемости какое-либо значение за стенами суда? Когда мы с ней были уже в аэропорту и подходили к нужному выходу, она вдруг сказала: