Я стал посещать кружок любителей российской словесности, учил наизусть все стихи, которые она задавала на дом, а потом декламировал их в классе с таким выражением, что у наиболее чувствительных девчонок на глазах блестели слезы. А однажды выучил всего «Черного человека» Есенина, чем окончательно добил учительницу. Она была вынуждена пересмотреть свое отношение к моей персоне, а перемены во мне отнесла на счет своего педагогического таланта. Я не возражал. Год я закончил круглым отличником.

Мама сияла от счастья, когда я выложил перед ней табель, в котором красовались одни пятерки. Слово свое она сдержала. И вскоре в нашей квартире пришлось убирать с пола все ковры, ибо месячный щенок Туман, маленькое косолапое чудо, уж очень любил справлять нужду именно на мягкое.

Иван Матвеевич тоже был ревностным собачником. Из итальянской командировки он привез редкую по тем временам для Москвы суку породы мастино наполетано. Он жил в цэковском доме на Первой Брестской улице, достаточно далеко от нашего дома. Но меня не смущало расстояние, я каждый вечер садился с Туманом в троллейбус и катил по Ленинградскому проспекту и улице Горького до площади Маяковского. Дальше дворами мы пробирались к дому Ивана Матвеевича. Он с Рицей (так звали его собаку) обычно выходил на прогулку в девять вечера. А потом мы подолгу гуляли в ближнем скверике с нашими питомцами, которые тоже друг в друге души не чаяли и носились как угорелые наперегонки, барахтались в траве, в опавших листьях или в снегу. Но иногда хозяин задерживался на работе допоздна, и собаку выгуливала домработница. И тогда мы с Туманом, унылые, возвращались домой много раньше.

Это Иван Матвеевич первым, еще в Семипалатинске, заметил мои математические способности и склонность умножать имеющиеся в моем распоряжении активы. Однажды на день рождения он подарил мне альбом с марками. Но каково же было его изумление, когда через какое-то время я продемонстрировал ему свою коллекцию. Он не поверил своим глазам.

– Эти марки из Сан-Марино очень дорого стоят. Неужели мама тебе дает столько денег? – удивленно спросил он.

– Что вы, дядя Ваня, я бы в магазине их никогда не купил, – успокоил я старого филателиста. – Просто несколько удачных обменов в клубе.

Прощаясь с нами в прихожей, он сказал маме на прощанье:

– А ведь твой сын, Катя, прирожденный брокер! Он далеко пойдет.

А мне, чтобы не зазнавался, добавил:

– Если, конечно, будешь хорошо учиться и много работать.

Я тогда не знал, кто такой этот «брокер», но почувствовал, что Иван Матвеевич произнес это слово с уважением. Наверное, именно в тот вечер я решил, кем стану, когда вырасту.

При окончании школы каких-либо внутренних колебаний по поводу своей будущей специальности я не испытывал.

Пес, сделавший из меня отличника, к тому времени стал жертвой собачьей чумы. Мы с мамой долго выхаживали его. Иван Матвеевич прислал самого модного в Москве ветеринара. Но все оказалось бесполезно. Туман ушел от нас, но оставил после себя такую светлую память, что даже сейчас, четверть века спустя, когда я вспоминаю его лукавую мордашку и стоящие торчком уши, которыми он поводит, вслушиваясь в каждое твое слово, на глазах невольно появляются слезы. По Дарвину, труд сделал из обезьяны человека, а из меня человека сделала собака. Именно пес научил меня ставить перед собой прежде казавшиеся недостижимыми цели, разрабатывать стратегию покорения высот и подниматься на вершины. В память о своем четвероногом друге школу я окончил с золотой медалью.

Мне тогда казалось, что передо мной открыты все двери. Стоит мне чего-то очень сильно захотеть, и это сбудется само собой. Да, придется попотеть. Но это же такой кайф! Делать работу, которую сам выбрал, которая у тебя получается!

Я решил подать документы на факультет международных экономических отношений в МГИМО.

Счастливый, я приехал к Ивану Матвеевичу на дачу в Жуковку. Показал медаль и поделился своими дальнейшими планами.

Мы сидели в плетеных креслах на открытой веранде и пили чай со свежим клубничным вареньем. Услышав про институт международных отношений, мой покровитель нахмурился, поставил на стол недопитую чашку и неожиданно обрушил на меня длинную, длящуюся несколько минут фразу на английском, причем скороговоркой, из которой я уловил лишь несколько знакомых мне по школьным урокам слов.

Дядя Ваня закончил говорить, а я сидел в своем кресле, как оплеванный, и не находил что ответить.

– Приблизительно так будут тебя спрашивать на вступительном экзамене по английскому языку, – выдержав паузу, сказал он по-русски. – Хоть ты, Миша, и медалист, но иностранных языков ты не знаешь. Поэтому в МГИМО не стоит и соваться. Только людей насмешишь и меня, старика, подведешь. Хочешь стать финансистом – выбирай: либо Институт народного хозяйства, либо экономический факультет МГУ. Туда я смогу помочь тебе поступить.

Я выбрал университет.

После этого неприятного для меня разговора, ожидая на остановке автобус в Москву, я проклинал свой дурацкий ум, выборочно усваивавший только то, что ему на самом деле нужно в данный момент. Ведь случись мне оказаться где-нибудь в Сиднее или Нью-Йорке, я точно знаю: за считанные недели овладел бы английским. А тут, в Москве, если можно без него обойтись, я и буду без него обходиться. И тогда я принял еще одно важное для себя решение. Я обязательно стану настолько важным и влиятельным человеком в этом мире, что ищущие со мной встречи люди должны будут сами подстраиваться под меня и разговаривать со мной на том языке, который знаю я, то есть на русском. В крайнем случае, через переводчика. И мне сразу стало так легко и свободно, как будто я сбросил с себя непосильную ношу.

В университете я старался учиться так же хорошо, как и в старших классах. Но это у меня не всегда получалось. Уж очень много времени отнимали другие дела. Равняясь на Ивана Матвеевича, я сразу включился в общественную работу. Вначале меня избрали комсоргом группы, потом я вошел в факультетское комсомольское бюро, а на четвертом курсе – в комитет комсомола университета. И после окончания альма-матер вопрос о моем трудоустройстве решился сам собой. Меня взяли инструктором в райком комсомола.

При Горбачеве Иван Матвеевич укрепил свои позиции в ЦК. Он стал заведующим финансовым отделом, эдаким коммунистическим Ротшильдом, хранителем партийной казны. Хотя его романтические отношения с моей мамой к тому времени уже прекратились (видимо, в силу каких-то возрастных изменений, ведь ему уже шел 65 год), ко мне дядя Ваня продолжал относиться по-отечески. Столь высокое покровительство не могло не отразиться на моей карьере, и я за какой-то год дорос до второго секретаря N-ского райкома комсомола. За мной прочно закрепилась слава лоббиста, имеющего выход на финансовый отдел ЦК, за помощью ко мне стали обращаться не только руководители нашего района, но и люди из Моссовета, из горкома партии и даже директора крупных промышленных предприятий.

А когда комсомолу разрешили зарабатывать деньги, я понял, что мое время пришло. С легкостью оставил кресло аппаратчика и возглавил первый в столице центр научно-технического творчества молодежи.

Чем мы только не торговали! Компьютерами, апельсинами, полиграфической техникой, ксероксами, факсами… Вчерашние райкомовские инструктора с месячной зарплатой в 150–200 рублей вдруг стали ворочать миллионами. Выбитые из привычной размеренной жизни, многие не смогли устоять перед новыми соблазнами: спивались, уходили из семей, обворовывали компаньонов, сами становились жертвами афер и скрывались…

Где-то в далеком Неаполе работает сейчас таксистом мой бывший заместитель по центру НТТМ Володя Конюхов. Его еще в 1993‑м Интерпол объявил в розыск. Он живет по подложному паспорту и возит за нищенскую зарплату у подножия Везувия потомков древних римлян. Мой другой зам Коля Салов осел в Анголе. У него сейчас своя авиакомпания из списанных советских самолетов. Занимается контрабандой алмазов и переброской всевозможных повстанцев из одной африканской страны в другую.