© Д. В. Барчук, 2005

© ООО «Печатная мануфактура», макет, 2005

История «ЮКОСа» и его бывшего руководителя Михаила Борисовича Ходорковского послужила лишь побудительным мотивом для написания этой книги. Это от начала до конца художественное произведение. Все его современные персонажи и их судьбы выдуманы мной. Сходство с реальными людьми – лишь совпадение, игра случая. Что же касается перевоплощения царя Александра I в старца Федора Кузьмича, по официальной версии – это только красивая легенда. Но я искренне верю в нее и постараюсь убедить в этом читателей.

Мне 43 года. В 2003‑м журнал Forbes в рейтинге самых богатых людей России поставил меня первым. А сегодня, ** января 200* года, на *** день своего заключения в «Матросской Тишине», я начинаю писать эти заметки. Не знаю, сколько еще продлится мое заточение и выйду ли я вообще когда-нибудь из тюрьмы. Если выйду, останутся ли у меня средства, чтобы издать написанное. И буду ли я вообще когда-нибудь издавать это?

В своей жизни я писал только сочинения в школе, письма маме из пионерского лагеря еще во времена Советского Союза, а потом, в начале бизнес-карьеры, когда у меня еще не было секретарей-референтов, сам набирал на компьютере заявки на какой-нибудь завод. И все. Я никогда не учился литературному мастерству и не мечтал стать писателем. Разве что издать мемуары на склоне лет или пропиарить себя накануне президентских выборов. Но за меня это сделали бы другие люди, профессионалы. Мне бы оставалось только посмотреть их текст, сделать замечания, заплатить за работу и поставить свое имя.

А сейчас я пишу сам. Потому что не могу не писать. Это единственный способ не сойти с ума и окончательно не сломаться. Мне уже глубоко безразлична судьба моего имущества и моя собственная судьба. Я сам выбрал этот путь. Ведь мог бы, как другие олигархи, отсиживаться где-нибудь в Лондоне или Тель-Авиве. Плавать на собственной яхте по лазурным морям, играть в гольф с лордом Ротшильдом, обладать первыми красавицами планеты, носить костюмы от самых модных кутюрье, есть лобстеров и черную икру, а не тюремную баланду. Я остался в России. Я сделал свой выбор, я отвечаю. По-мужски. Держу удар, сколько смогу. Они могут меня разорить и убить. Но сломить мой дух, то, что составляет мою сущность как человека, мое «я», – это не в их власти.

Любую работу, за которую я когда-нибудь брался, – хоть подработка дворником в студенческие времена, хоть сама учеба, научная деятельность или бизнес, я делал на совесть, хорошо, по максимуму, на какой был способен. Эти заметки – моя сегодняшняя работа. Бог даст, с ее помощью выживу. Спаси меня, моя работа!

Наша камера больше походит на палату в какой-нибудь захолустной провинциальной больнице. Побеленные известкой стены. Три металлические кровати, стоящие вдоль стен, наглухо привинчены к каменному полу. Окрашенный половой краской стол стоит под маленьким зарешеченным окном, спрятанным у самого потолка. Оно выходит на север, поэтому лучик солнца к нам заглядывает редко. На считанные минуты после полудня. Когда выпадают солнечные дни. А они в Москве – большая редкость. Раньше я этого не замечал. Был занят. А сейчас с таким нетерпением жду этого мимолетного солнца! Выглянет солнышко, проскользнет сквозь решетку лучик, и сразу затеплится в душе надежда, что скоро, когда-нибудь, может быть, я смогу смотреть на солнце, греться на нем целый день, месяц, год. Мне кажется, что это мне никогда не надоест.

Но хватит лирики. Продолжим описание камеры. Высокий потолок с готическими сводами придает помещению некий монументальный вид. Попадая сюда, сразу ощущаешь себя не просто сидельцем заурядного СИЗО, а VIP-узником, «железной маской» или графом Монте-Кристо, попавшим в Бастилию или замок Иф по подозрению в заговоре против короля.

У изголовья каждой кровати – одинаковые тумбочки из ДСП. Внутри джентльменский набор: туалетные принадлежности, смена нижнего белья и чистые носки, журналы, книги, варенье… Скоропортящиеся продукты – в холодильнике. Он стоит в углу, слева от окна, подальше от параши. Дребезжит жутко, особенно по ночам. Что с ним только не делали: наклоняли вперед и назад, вправо и влево. Бесполезно. А иногда вдруг сам, ни с того ни с сего, возьмет и перестанет дребезжать. Неделю молчит, две. Зато потом отрывается по полной программе, в двойном размере. Того и гляди разорвется.

Отхожее место вделано в пол. С нижнего этажа торчит труба канализации, а сверху по такой же ржавой, но меньшего диаметра трубе постоянно льется вода. С шипением и свистом. Сутки напролет. На слив не раз жаловались тюремному начальству. После каждой жалобы приходит сантехник, что-то ковыряет в трубах. Шипение на время исчезает, а потом снова начинается. Хорошо хоть перегородка отделяет парашу от камеры. Когда по большой нужде приспичит кому-нибудь, другим хоть не видно, как он нужду справляет. Но двери, как в нормальном туалете, здесь нет. Сидишь на корточках и обозреваешь себя в потускневшем от времени зеркале, что висит над ржавым умывальником.

Он находится у меня в ногах. Вначале я спал на другой кровати, ближе к холодильнику. Но после суда над Мэром перебрался на его койку, подальше от дребезжащего чудовища. Сейчас моя прежняя кровать пустует. В камере нас двое. Кроме меня еще Редактор. Интереснейший тип. Но о нем расскажу позже подробно. Он того заслуживает.

Еще в нашей камере есть телевизор – белый Samsung. Он показывает только два канала – первый и РТР. НТВ можно только слушать. Изображение комнатная антенна из‑за толстых тюремных стен, к сожалению, не улавливает.

Стационарная радиоточка передает одно Всероссийское радио.

Из коридора послышались приближающиеся шаги конвоира. Лязгнул замок. Со скрипом отворилась тяжелая дверь. Это, наверняка, по мою душу. И точно.

– Ланский, на выход!

Я откладываю на кровать недописанный лист и шариковую ручку, набрасываю на себя олимпийку и направляюсь к двери.

– Выпейте, Михаил Аркадьевич. Это капотен. Он снизит давление. А то на вас лица нет, – протягивает мне таблетку и стакан воды Редактор.

Я выпиваю и откидываюсь на подушку. Значит, я уже в камере. Как вернулся, не помню. Окончание допроса тоже, как в тумане. Когда речь зашла о гибралтарских счетах, следователь перешел на крик. А я не могу, когда на меня кричат. Особенно такие юнцы. Ему еще и тридцати нет. Для него мое дело – вопрос дальнейшей жизни. Доломает меня, карьера обеспечена. А не сломает, так и просидит в следаках до пенсии. Вот и старается. Бьет копытом. Землю роет. Из шкуры лезет. Голос же у него противный, фальцет. Когда кричит, словно камнем по стеклу елозит. У меня сразу перед глазами – красная пелена. В лицо вонзаются тысячи иголок. Язык немеет. Он, глупый, думает, что я в эти мгновения расколюсь, а я вообще говорить не могу.

У меня не такое здоровье, как у Президента. Я не умею кататься на горных лыжах и не занимаюсь дзюдо. И вообще никогда никаким видом спорта, кроме шахмат, не занимался. У меня хроническая гипертония, пиелонефрит, сахарный диабет, слабое зрение и еще масса всяких болячек. За пятнадцать месяцев отсидки они еще более обострились. Из‑за плохой воды воспалились почки. Боль в пояснице стала нормой. Как следствие, высокое давление. Еще и сердчишко стало пошаливать. Не знаю, как я себя повел бы, если бы ко мне применялись физические пытки. Как говорит мой следователь, «современные методики позволяют развязать язык любому, это лишь вопрос времени». Но одно дело разговорить, выведать секреты, а другое – заставить узника поступать так, как нужно, действовать по удобному сценарию. Это – разные вещи. Особенно, когда к моей персоне приковано внимание отечественной и мировой общественности. Здесь перебор может только повредить. Им нужно сломать меня морально, а не физически. А к решению этой проблемы мое физическое здоровье имеет весьма отдаленное отношение. Если вообще имеет.