– А где моя мама?! – рыдая, причитал я. – С ней что-то случилось!..
Никто меня не мог успокоить в эти минуты: ни врачи, ни медсестры, ни больные. И только с появлением матери я постепенно приходил в себя. Такой привязанности, как тогда, в раннем детстве, к маме, я ни к кому никогда в своей жизни больше не испытывал. Весь смысл моей тогдашней жизни, весь мой мир был заключен в ней. И мама так же сильно любила меня.
Она приносила мне в основном фрукты и овощи. Как выяснили врачи, мой диабет еще можно было удержать диетой и таблетками. Поэтому вместо положенного диабетикам девятого стола меня посадили на восьмой – низкокалорийную диету, назначаемую людям с нарушенным обменом веществ, в основном больным ожирением.
Вердикт столичных эндокринологов был суров. Ничего сладкого (ни конфет, ни мороженого, ни пирожных), минимум мучного (кусочек черного хлеба в день), ни жирной, ни острой, ни соленой пищи. Любое нарушение диеты чревато непредвиденными осложнениями – меня бы посадили на инсулин. А что такое диабет в столь юном возрасте, я убедился на примере моих больничных друзей.
Все «девятки» (диабетики) и «восьмерки» (кандидаты в диабетики) должны были каждые полгода проходить обязательное обследование в ЦКБ № 3 МПС. Немудрено, что со многими приходилось не раз лежать в одно и то же время. С некоторыми ребятами я сильно сдружился. Особенно с Вовкой Озеровым, всего на год старше меня. Он научил меня играть в шахматы. К нему никто не приходил. Его мама работала путевой обходчицей на какой-то глухой станции в республике Коми. У нее хватало денег лишь на то, чтобы привезти Вовку в Москву, а потом через два месяца забрать его из больницы. Я делился с ним всем, что приносила мне мама. А когда у нее закончился отпуск, и она уехала, то оставила денег старшей медсестре, чтобы та ходила на рынок и покупала нам с Вовкой фрукты. Потом меня выписали, а Вовка остался в больнице. Деньги у медсестры еще не закончились, но мама не стала их забирать, а попросила и дальше покупать фрукты Вовке. А через месяц я получил от него письмо, в котором он сообщил, что никто ему ничего больше не приносил, а на деньги моей мамы медсестры купили большой торт и устроили в столовой чаепитие.
Еще несколько раз судьба сводила нас в больнице с Вовкой. Во втором, в четвертом, а потом в седьмом классе. Тогда мы вместе с ним уже пытались ухаживать за девчонками из соседней палаты. Я даже писал стихи его возлюбленной будто бы от него. А через полгода, когда я лег в больницу в последний раз, узнал от медсестер, что Вовка Озеров умер. Не выдержал, наелся торта на свой день рожденья, и врачи не смогли его спасти. Так же как Витьку Немечка, Серегу Косова, Леньку Павлова…
И в советские времена наезды в столицу на полтора-два месяца каждые полгода были мероприятием недешевым. Хотя мама и работала в трех-четырех местах, денег нам все равно не хватало.
Однажды, когда меня нужно было везти в очередной раз в Москву, она попросила помощи у отца. Он ей ответил:
– У меня нет денег.
– Тогда у тебя нет сына, – отрезала мать.
В десять лет, когда у меня появилось право выбора, мама сводила меня в ЗАГС, и я подтвердил работницам этого заведения, что хочу перейти на мамину фамилию. Так в пятом классе в школу 1 сентября вместо ученика 4‑го «Г» класса Мишы Бернштейна к великому изумлению одноклассников пришел Миша Ланский, такой же щуплый и кучерявый, только сильно вытянувшийся за лето.
С отцом я встречался потом раза два или три. Он был проездом в Москве в год, когда я заканчивал школу, и подарил мне электробритву. Потом я приезжал в Семипалатинск в гости к теткам и подарил ему ульи на пасеку. Он был счастлив.
А последний раз, уже после моего ареста, мама ездила к сестрам и случайно на автобусной остановке встретила отца. Он напросился к ней в гости. Пришел к тете Саше, у которой остановилась мама, при параде – в костюме, в галстуке – и стал свататься к матери заново. Мол, тридцать лет прожил у той женщины в примаках. Его, бедного, там долго не прописывали в квартире. А сейчас, после ее смерти, он стал хозяином. У него своя квартира, дача, гараж, пасека, пенсия 14 тысяч тенге (около 100 долларов). В общем, завидный жених. И никого, оказалось, в своей жизни, кроме Кати (моей мамы), он не любил. Но она ему отказала. Только долго потом жалела ту женщину, которой тридцать с лишним лет назад досталось такое сокровище.
Сегодня, ** февраля, я встречался со своим главным адвокатом Карлом Ивановичем Дурново. Эта столичная знаменитость ежемесячно обходится мне в сотни тысяч долларов, а я уже второй год прохлаждаюсь в тюрьме. Меня уже тошнит от этой козлиной бороденки. Он так и сыплет направо и налево заученными процессуальными фразами, а дельного слова по существу от него не услышишь. Но я вынужден его терпеть и платить ему баснословные гонорары, ибо любое обострение моих отношений с ним ничего, кроме вреда, мне не принесет.
– Мои подчиненные связались в Тель-Авиве с вашим партнером по бизнесу Леонидом Петровичем Неклюдовым, – проблеял наконец Дурново главное. – Он предлагает для облегчения вашего сегодняшнего положения принять на себя доверительное управление принадлежащим вам контрольным пакетом акций нефтяной компании. Исключительно ради вашего же блага. Это с богатого заключенного можно что-то стрясти, а с бедного-то что возьмешь. Я бы советовал вам прислушаться к предложению Леонида Петровича. Обладая вашими акциями, ему будет гораздо легче отстаивать интересы бизнеса. А вам-то какой прок от них в тюрьме?! Вы же ему доверяете?
Доверяю ли я Неклюдову? Смешной вопрос. Почему же Дурново задает его на полном серьезе? Спросить его, что ли? А он сам доверился бы шакалу, который учуял запах крови и решил воспользоваться случаем и поживиться? Пусть акции и обесценились сейчас в десятки раз, и от моего многомиллиардного состояния, о котором писал «Форбс», остались одни воспоминания, но это мои акции, моей компании. Она умрет вместе со мной. И никому никогда я их не отдам. Но адвокату я коротко ответил:
– Я подумаю.
Карл Иванович тут же стал собирать свой портфель из мягкой кожи, демонстрируя всем своим видом, что гонорар за этот месяц он отработал.
– Каких-нибудь пожеланий, требований по условиям заключения у вас к администрации следственного изолятора нет?.. Ну и чудненько. Мой бухгалтер тогда подготовит вам счет за январь. Вы уж извините, но сумма будет выше обычного. Что поделаешь? Все дорожает, – с этими словами адвокат откланялся.
От рукописи меня заставляет отвлечься реплика Редактора:
– Вы бы осторожнее обращались с литературой, господин Олигарх. Творчество – это прерогатива Создателя. А он весьма ревностно относится к двуногим, рискнувшим соперничать с ним в этом деле. Потому-то подавляющее большинство писателей, художников, актеров – люди неприкаянные, несчастные и бедные. Поверьте бывалому литератору на слово, коллега.
Как после такой затравки не продолжить разговор! Хитрый черт этот Редактор, знает, чем меня разжечь.
– Интересная точка зрения. Но как вы тогда объясните баснословные гонорары Чейза, Гришэма, Дэна Брауна, не говоря уже о голливудских сценаристах, которые гребут деньги лопатой на своей «фабрике грез»?
Редактор откладывает журнал, который читал или делал вид, что читал, и отвечает:
– В любом деле, в том числе и в творческих профессиях, есть ремесленники. Они подходят к творчеству, как к бизнесу, к средству заработать на жизнь. Они, как правило, циничны, а если еще и умны, то, верно уловив потребность публики, могут сполна разработать золотую жилу и не остаться внакладе. Я же говорю об истинных художниках, которые творят по своей внутренней потребности, по зову сердца, ради самовыражения, потому что не могут не творить. Ведь они узнали о человечестве нечто важное, открывшееся только им, и хотят этим своим открытием поделиться с другими, еще не прозревшими людьми. Это искренние и цельные натуры, которые не врут, ибо просто не могут врать. Их Создатель наказывает неминуемо. Может быть, не бедностью. Это самое легкое испытание. У них может развалиться личная жизнь, что сплошь и рядом происходит в богемной среде. О детях выдающихся деятелей искусства я вообще не говорю. Они еще больше платят по счетам своих гениальных родителей.
