1948 «Был тихий день обычной осени…» Был тихий день обычной осени. Я мог писать иль не писать: Никто уж в сердце не запросится, И тише тишь, и глаже гладь. Деревья голые и черные — На то глаза, на то окно, — Как не моих догадок формулы, А все разгадано давно. И вдруг, порывом ветра вспугнуты, Взлетели мертвые листы, Давно истоптаны, поруганы, И все же, как любовь, чисты, Большие, желтые и рыжие И даже с зеленью смешной, Они не дожили, но выжили И мечутся передо мной. Но можно ль быть такими чистыми? А что ни слово — невпопад. Они живут, но не написаны, Они взлетели, но молчат. 1957 «Ошибся — нужно повторить…» Ошибся — нужно повторить: Ребенка учат говорить. К чему леса? К чему трава? Пред ним дремучие слова, И он в руке зажать готов Добычу дня — охапку слов. До смерти их не перечесть. А попугай — тот любит есть, А водолей — тот воду льет, И человек средь слов живет. Кто открывал, и кто крестил, И кто кого когда любил? Ведь он не нов, ведь он готов, Уютный мир заемных слов. Лишь через много-много лет, Когда пора давать ответ, Мы разгребаем груду слов — Ведь мир другой, он не таков. Слова швыряем мы в окно И с ними славу заодно. Как ни хвали, как ни пугай, Молчит облезший попугай, — Слова ушли, как сор, как дым, Он хочет умереть немым. 1957 «Есть надоедливая вдоволь повесть…» Есть надоедливая вдоволь повесть, Как плачет человеческая совесть. Она особенно скулит средь ночи, Когда никто с ней говорить не хочет, Когда подсчитаны давно балансы И оттанцованы и сны и танцы, Когда глаза, в которых жизнь поблекла, Похожи на замызганные стекла Большого недостроенного дома, Где все необжито и все знакомо. Она скулит, что день напрасно прожит И что никто не лезет вон из кожи, Что убивают лихо изуверы И что вздыхают тихо маловеры. Она скулит, никто ее не слышит — Ни ангелы, ни близкие, ни мыши. Да что тут слушать? Плачет, и не жалко. Да что тут слушать? Есть своя смекалка. Да что тут слушать? Это ведь не дело. И это всем смертельно надоело. 1957 «Я смутно помню шумный перекресток…» Я смутно помню шумный перекресток, Как змей клубок, петлистые пути. Я выбрал свой, и все казалось просто: Коль цель видна, не сбиться и дойти. Одна судьба — не две — у человека, И как дорогу ту ни назови, Я верен тем, с которыми полвека Шагал я по грязи и по крови. Один косился на другого, мучил Молчанием, томила сердце тень, Что рядом шла — не друг и не попутчик, А только тень. Ни зелень деревень, Ни птицы крик нам не несли отрады. Страшнее переходов был привал. Порой один, чуть покачнувшись, падал, Все дальше шли, он молча умирал. Но, кажется, и в час предсмертной стужи, Когда пойму — мне больше не идти, Нахлынут нежность, гордость, грусть и ужас При памяти о пройденном пути. 1957 Дождь в Нагасаки Дождь в Нагасаки бродит, разбужен, рассержен. Куклу слепую девочка в ужасе держит. Дождь этот лишний, деревья ему не рады, Вишня в цвету, цветы уже начали падать. Дождь этот с пеплом, в нем тихой смерти заправка, Кукла ослепла, ослепнет девочка завтра, Будет отравой доска для детского гроба, Будет приправой тоска и долгая злоба, Злоба — как дождь, нельзя от нее укрыться, Рыбы сходят с ума, наземь падают птицы. Голуби скоро начнут, как вороны, каркать, Будут кусаться и выть молчальники-карпы, Будут вгрызаться в людей цветы полевые. Воздух вопьется в грудь, сердце высосет, выест. Злобу не в силах терпеть, как дождь, Нагасаки. Мы не дадим умереть тебе, Нагасаки! Дети в далеких, в зеленых и тихих скверах, — Здесь не о вере, не с верой, не против веры, Здесь о другом — о простой человеческой жизни. Дождь перейдет, на вишни он больше не брызнет. 1957 Товарищам В любой трущобе, где и камню больно, В Калькутте душной, средь ветров Стокгольма, В японском домике, пустом до страха, Глухой в Нью-Йорке и на ощупь в шахте, У Миссисипи, где и снам не выжить, В заласканном, заплаканном Париже, И в брюхе птицы, прорезавшей небо, Все сорок лет — когда бы, с кем бы, где бы — Я вижу их, я узнаю их сразу, Не по затверженным знакомым фразам, По множеству примет, едва заметных, По хмурости и по усмешке светлой, По мужеству, по гордости, по горю, Которых не унять, не переспорить, И по тому, как промолчат о главном, Как через силу выговорят «ладно», Как не расскажут про беду и смуту И как доверчиво пожмут мне руку. Я с ними в сговоре — мы вместе жили, В одно мы верили, одно любили, И пуд мы съели — не по нашей воле — Такой соленой, что не скажешь, соли. Суровый, деловой и все же нежный Огромный заговор одной надежды. |
